— Basta! Довольно, Катерина! — Глаза его горели. — Ты думаешь, я ничего о нем не знаю? Как бы не так! Много лет назад от него стонал весь город. Транжира и хохмач. А сейчас он объявился, охотится за моей единственной дочерью, уверяет, что хочет на ней жениться. Я знаю — все это исключительно ради денег!

Неужели никто не верит, что Джакомо хочет жениться на мне ради меня самой? Я же в это верю.

— Он изменился! — взмолилась я. — Он…

— Если синьор Казанова хочет доказать мне, что он изменился, — пусть попробует. Когда тебе исполнится восемнадцать… и если у него будет достаточно денег, он сможет еще раз просить твоей руки.

Ждать еще четыре года? Невозможно!

— А пока, Катерина, я отошлю тебя из дома.

— Что? Куда? — Я встала и ухватилась за столбик кровати. У меня было такое ощущение, что я тону, что меня накрывает огромной волной.

— В монастырь. На Мурано. Твоя тетка Гея жила там и частенько говорила мне, что тебе там самое место. Монашки присмотрят за тобой лучше, чем я дома.

— Нет! Нет! — Я бросилась к отцу, вновь упала на колени, сложила руки в мольбе и заплакала. — Прошу тебя… не отправляй меня в монастырь!

— Не противься воле отца, Катерина! Это то, что тебе нужно. Я оказался плохим отцом, возможно, давал тебе слишком много воли, когда был в отъезде. А мать твоя слишком мягкая женщина, чтобы присматривать за тобой. И мы оказались в таком ужасном положении. Другого выхода нет — только провести какое-то время подальше от этой пиявки, синьора Казановы.

Я вскочила и заколотила кулачками по его груди. Я кричала сильнее, чем плакала. Я обезумела от ярости. Он оттолкнул меня, и я заметила, как его глаза наполнились слезами. Он повернулся, чтобы уйти.

— Собирай вещи, — сказал отец, выходя из комнаты. Он даже не обернулся. — Завтра ты уезжаешь.

Я выплакала все слезы, а потом забылась коротким, черным сном. Когда я проснулась, матушка сидела рядом и гладила меня по спине.

— Figlia mia, figlia mia[35], — услышала я, как приговаривает она.

Внезапно я поняла, как сильно ее люблю. Мне даже не хотелось покидать ее нежных объятий. Но я не могла утешить ее так, как она утешала меня. Наверное, так всегда и бывает: матери утешают дочерей, а те редко могут что-то сказать им в ответ. Вместо утешения я сделала вид, что крепко сплю. Когда мама поняла, что я не буду с ней говорить, она поцеловала мой затылок и ушла.

Я знала, что мама меня любит; знала, что даже отец — черт бы его побрал! — тоже любит меня. Но мне было очень одиноко.

Солнце село. Я зажгла лампу. Я проголодалась, но не пошла за едой. Больше я ничего не хотела, больше ничего не чувствовала.

Я механически стала паковать вещи. Знала, что послушницам в монастыре не обязательно носить монашескую рясу. Я разложила все свои платья на кровати, но в оцепенении, в котором я пребывала, выбрать из них не могла. Я решила взять все, может быть, однажды придется бежать. Бежать с Джакомо. Безо всякого приданого. Безо всякого дохода. С одной только любовью.

Когда я убедилась, что родители уснули, я побежала в сад. Надеялась найти последнюю записку от Джакомо в тайнике. Но ничего не обнаружила. Прислонившись спиной к калитке, я соскользнула вниз, села на холодную землю и разрыдалась, обращаясь к звездам.

— Катерина! — услышала я по ту сторону стены.

— Джакомо! — вскочила я, у меня закружилась голова. Я отодвинула засов, вышла на небольшую площадь Барбаро. На мне до сих пор было платье, которое я проносила весь день. Сильно измятое. Глаза у меня ввалились. Но еще никогда я не чувствовала себя такой желанной, такой живой, когда увидела его в эту последнюю ночь.

— Ты уже знаешь? — спросила я.

Сорочка его взмокла и прилипла к спине. Джакомо был небрит.

— Я все знаю, — ответил он. — Поэтому и пришел. Больше нам нечего терять.

— Я его ненавижу. Я ненавижу своего отца, — призналась я.

— Я ненавижу только себя самого, — эхом отозвался он, удивив меня.

— Себя? За что? — Я бросилась ему в объятия. — Я люблю тебя еще сильнее. За то, что попытался. За то, что сдержал свое обещание. — Я зарылась в его теплые объятия, в его восхитительный запах, чтобы чувствовать его всем телом.

— Не следовало мне на это решаться, — произнес он голосом, полным сожаления и ненависти к самому себе. — Я рискнул всем… и уничтожил нас. — Он заплакал.

— Нет-нет! — Я поймала себя на том, что это я его утешаю. — Мы не погибли. Никогда так не говори. Я буду ждать тебя. Что значат эти четыре года, когда ты влюблен? А ты будешь меня ждать?

— Конечно! Я буду ждать тебя, пока ты не станешь свободной. — Он вытер слезы. — А ты знаешь, — на его лице заиграло подобие той прежней озорной улыбки, — один из моих предков из Испании, дон Хакобо Казанова, похитил свою возлюбленную из монастыря в тот самый день, когда она приняла обет… и бежал с ней в Рим?

— Тогда и мы в Рим, — произнесла я, немного утешившись.

— В Рим, — подтвердил он и запечатлел на моих губах лихорадочный поцелуй.

Он стал целовать мое лицо, плечи. Я растаяла, стоя у стены, прямо в тени отцовского дома, позволила ему поднять меня и взять прямо на улице. Больше терять нам было нечего.

А потом мы услышали приближающиеся шаги, я замерла. Но ни один из нас не расцепил объятий. Это было невыносимо.

Шаги стали удаляться. Я ощущала кожей горячее дыхание Джакомо, его учащенное сердцебиение. Как же мне выжить, если я не буду ощущать его рядом со мной, так близко?

— Ты знаешь название монастыря, куда тебя отсылают? — прошептал он, нежно целуя меня в лоб.

— Нет. Отец не сказал. Где-то на Мурано.

Джакомо отпустил меня, достал из кармана кожаный мешочек.

— Держи… это мой последний выигрыш в карты. Возьми. Тебе пригодится.

— Зачем? — удивилась я. Правда, у меня не было денег. Пьетрантонио забрал все в тот день, когда его посадили в тюрьму.

— Найди того, кто поможет, — уговаривал Джакомо, вкладывая монеты мне в руку. — Пусть они сообщат мне, где ты.

Я кивнула. Он обхватил мое лицо ладонями, я стояла, не двигаясь, запоминая на прощание каждую черточку его лица.

— Любовь моя, жена моя… — повторял он, дрожа, уступая отчаянию, целуя меня в шею, опускаясь на колени и неистово целуя мой живот, запястья, руки.

Горе мое было безграничным и глубоким, как море. Но я была уверена, что это не конец. Отец мой не в силах убить нашу любовь.