на то, что точное «мы» остается непроявленным. Опыт расизма, сексизма и гомофобии часто приобретается в анонимных реляционных окружениях.

Однако и в условиях анонимности мы не всегда окончательно «растворены» в среде, а расизм и другие формы дискриминации, как это ни печально, могут иметь место и тогда, когда люди якобы «не в курсе». Многое из того, что мы узнаем о других, информация, помогающая нам относить себя и других к той или иной категории и определять, идентифицируем мы себя так же или нет, является случайностью и не порождается социальным действием в смысле Вебера. Например, у кассы магазина мы можем подслушать, что говорят продавцу покупатели, даже несмотря на то, что сказанное не адресовано нам. В метро, в общедоступном кафе или на террасе, в приемной врача, в холле школы или в торговом центре мы наблюдаем за другими, узнаем о них благодаря случайно услышанному, относим их к той или иной категории и оцениваем их на основании информации, собранной нами таким способом (Lofland 1985). То же самое другие проделывают с нами – и могут дать нам понять, что определяют нас как других. Любая встреча с отличием в сверхразнообразном обществе дает шанс на выполнение работы по проведению границ и новому определению чьей-то идентичности, по меньшей мере категориальным способом. Но слишком скудная информация, которую мы получаем из случайных, мимолетных столкновений в публичных пространствах, дает нам слишком мало, чтобы обеспечить возможность для полноценных интерпретирующих перформансов или для придания им каких-либо иных смыслов, кроме стереотипных. Единственная альтернатива, имеющаяся в нашем распоряжении, заключается в признании того, что мы не располагаем достаточным знанием для возможности мгновенно классифицировать кого-либо как «иного» или как «подобного нам». Практика категоризации других по «сообществам» (иммигрантское сообщество, мусульманское сообщество, пакистанское сообщество, а также «беженцы» и «соискатели статуса беженца») следует предустановленным общим стандартам и ценностям и исходит из предположения, что люди, отнесенные к этим категориям, обладают опытом той или иной общности. Однако чем более ограниченна наша информация, тем больше вероятность того, что мы интерпретируем нечто неверно и придадим значимость характеристикам, в действительности не являющихся определяющими для фактических социальных идентификаций людей, с которыми мы на короткое время пересекаемся на публике. Таксист-сириец может оказаться профессором истории, чьи научные регалии не признала немецкая бюрократия, – он не воспринимает себя ни таксистом, ни частью «иммигрантского сообщества». Юноша, побирающийся у входа в метро, может оказаться выходцем из семьи среднего класса, из-за какой-то истории с насилием в детстве ставшим аутсайдером, и не идентифицировать себя в качестве «бездомного». Как указывает Крюгер (Krüger 2016: 157–176) в своем исследовании, посвященном алкоголикам в одном из берлинских скверов, то, что для внешнего наблюдателя выглядит группой бездомных, ежедневно выпивающих на публике, в действительности оказывается встречей людей, которые занимаются распитием алкоголя в сквере из очень разных соображений и проводят собственные границы приличия и ненормальности. Мать, кричащая на своих детей на игровой площадке, может оказаться не нерадивой родительницей, а работающей женщиной, уставшей, как и мы все. Возможно, партнер ее не обеспечивает или его вообще нет, а денег не хватает на то, чтобы позволить себе отдохнуть, наняв помощника по дому или няню. Женщина с платком на голове не обязательно окажется мусульманкой: возможно, она прошла курс химиотерапии или ей просто нравится повязывать платок вокруг головы. Чернокожий мужчина, которому банковский кассир делает комплимент за его великолепный английский, мог родиться и вырасти в Великобритании. Одним словом, чем больше информации у нас имеется о других, тем меньше вероятность, что мы будем воспринимать их стереотипно. Для поддержания сплоченности в нашем собственном кругу мы по-прежнему можем обращать достоинства в недостатки (Merton 1967: 480–482 / Мёртон 2006: 617–619). Сколько-нибудь подробное обсуждение этой темы выходит за рамки данной главы. Однако важно придерживаться представления о том, что больший объем информации может сокращать использование нами стереотипных представлений, но это происходит не всегда. Кроме того, стереотипизирование – это не единственный, далеко не единственный способ социального исключения. Наличие большего объема информации об определенных людях не следует приравнивать к тому, что они нам нравятся, или рассматривать это как сигнал о некоем автоматическом снижении враждебности к ним.

Более частые взаимодействия не являются гарантией хороших отношений – или хотя бы понимания (Blokland 2009b: 125), – они просто позволяют нам проводить более тонкие различия. Это не более эффективные формы работы по проведению границ, если речь идет о социальных последствиях границ, но все же это иные формы такой работы. Когда мимолетные столкновения не повторяются (к этому варианту мы вернемся ниже), мы в незначительной степени выходим за рамки поверхностного наблюдения взаимозависимостей, случайностей и передаваемых посредством медиа обобщений для социального позиционирования других относительно нас (см. Coyle 1930: 16–18). Однако для придания смысла окружающему нас социальному миру нам прежде всего нужно обладать способностью «читать» других. Мы можем быть не в состоянии (да в этом и нет необходимости) раскодировать их значения или понять символизм этих значений, однако нам действительно необходимо понимание того, что они несут в себе ожидания определенного публичного перформанса. Нам также требуется способность защищать нашу персональную целостность, чтобы ощущать себя комфортно – свободно от тревоги, непринужденно, с определенной степенью безопасности. В таком случае мы можем формировать нарратив принадлежности даже в анонимных, очень разнообразных и плотных городских окружениях. Многое из этого зависит от нашей способности предсказывать социальные перформансы других.

Если мы хотим совладать с интенсивностью городского опыта, то для городской жизни требуется определенная степень предсказуемости. Действительно, как подробно продемонстрировала Лин Х. Лофленд (Lofland 1998), большинство наших повседневных городских практик регулируются непроговариваемыми, невидимыми нормами поведения – в противном случае мы бы все время неприятно сталкивались друг с другом. Когда мы чувствуем возмущение при виде того, как скинхеды избивают цветного на платформе метро, а стоящие рядом не вмешиваются, или в ситуации, когда мужчины организованно насилуют и грабят женщин (как это произошло в ходе празднования Нового года в Кельне в 2015 году), это возмущение касается не только расизма и сексизма, но и нарушения нашего ощущения предсказуемости. Террористические акты являются грубыми нарушениями того же типа. Но подобным образом нельзя рассматривать города в зоне военных действий. На предсказуемость социальной жизни в публичных пространствах также указывал Ирвинг Гофман (Goffman[16] 1963 / Гофман 2000). Барбара А. Мисталь, опираясь на работы символических интеракционистов Гофмана и Гарольда Гарфинкеля, описывает наши ожидания относительно «нормального» поведения следующим образом: наша экзистенциальная потребность в ощущении нормальности проистекает из желания переживать опыт непрерывности – в качестве защиты от давления необходимости вновь и вновь наделять смыслом повседневные ситуации (Misztal 2001: 313). То, что мы переживаем как нормальное или ненормальное, зависит от (1) того, как часто мы переживаем опыт определенных перформансов, осуществляемых другими, или насколько часто (нормально в ситуационном смысле) они имеют место, и (2) от того, рассматриваем ли мы эти перформансы как согласующиеся с нормой (нормальные в нормативном смысле) или нет (ibid.: 314). Ожидаемое нами в качестве нормального, поскольку оно подкрепляет наш предшествующий опыт, может полностью отличаться от того, что мы считаем нормальным в нормативном плане:

Иными словами, наше восприятие коллективного порядка как нормального поддерживается за счет поведения, которое следует определенным правилам и тем самым делает наш мир предсказуемым, надежным и понятным. Все эти правила обеспечивают то, что акторы поддерживают ожидания друг друга относительно «всё как всегда», и это приводит к тому, что они оценивают подобные ситуации как нормальные (ibid.: 313).

В таком случае все описанное соотносится с той степенью доверия, которую мы вкладываем в социальные ситуации. «Доверие» в данном случае означает переживание того или иного социального окружения как знакомого. Оно придает нам онтологическую безопасность, которая приближается к ощущению себя на своем месте или к ощущению принадлежности к чему-либо. В таких окружениях мы верим, что с большей вероятностью представляем себя в качестве части какого-либо сообщества (вне зависимости от того, соответствует это реальности или нет), нежели в окружениях, в которых мы не испытываем доверия. Как утверждает Мисталь, ситуационная нормальность устанавливает доверие даже в том случае, когда наши собственные ценности или нормы заставляют