– Хорошо, я скажу ей, – тихо ответила Буркова, вышла из кабинета и осторожно притворила дверь за собой.

Степан Иваныч кряхтя уселся за кухонный столик, шлепнул ладонью по стершейся клеенке:

– Уговорила, Лидусь, не буду…

Лидия Петровна тряхнула седыми кудряшками, выбившимися из-под косынки:

– И правильно. Кой черт в этом футболе. Да и радиация, говорят, от телевизора от этого… Посиди, поговори лучше… Сережка звонил без меня?

– Звонил, как же. Долго балакали с ним.

– О чем говорил-то? – она поставила сковородку на огонь и принялась мешать тесто в кастрюле.

– Да, разное… – Степан Иваныч посмотрел на свои морщинистые пальцы, выпрямил их на клеенке. – Милка к матери поедет скоро.

– Надолго?

– Как на работе отпустят. Она ж за свой счет берет…

– Ну, ей-то замену найдут, не велика фигура.

– Найдут, конечно…

Лидия Петровна достала из шкафа бутылку с подсолнечным маслом, полила сковороду:

– Про Митю не говорил, как с лагерем?

– Да вроде решился. На месяц отдадут, чего такого. А потом на два к нам.

– Конечно. Ему все лето тут сидеть, в Москве-то… тоже не сахар… Пусть покупается, загорит хоть, а то белый, как сметана.

Масло стало закипать.

Лидия Петровна сковородником подцепила сковороду, поднесла к кастрюле с тестом:

– А приехать он когда думает?

– Через неделю. Щас занят, говорит…

Пять шлепков теста с шипением расплылись по сковороде.

Степан Иваныч улыбнулся:

– А все-тки в печке сподручней было…

– Да не то чтоб сподручней, а быстрей. В две сковороды…

– Ага. Только успевай снимать…

– Так жар ведь, понятное дело…

Она поставила сковороду на огонь.

Степан Иваныч чертил ногтем по клеенке:

– А вот гречишных и не пекут небось щас…

– Какое там! Где ж ты муки достанешь. Это свойская была когда, вот и пекли…

– А гречишный блин – уууу… сытный…

– Сытный, верно.

Она перевернула оладьи вилкой.

Степан Иваныч вздохнул, покачал головой:

– Лидусь, а ведь неплохо мы на особняку жили, а?

– А чего ж плохого… жили, как все. Не хужей.

– Фрол по вечерам с гармошкой приходил, помнишь?

– Помню, а как же…

Лидия Петровна сняла готовые оладьи, налила новые.

– А помнишь свадьбу, ну Сашка из армии пришел и на вторую неделю сыграли?

– А как же. Матрена, покойная, киселя овсяного наварила, кур нажарила…

– Председатель с Нюркой плясал, помнишь?

– Ну, а чего ж не помнить? Что я, старуха совсем, что ль?

– Слышь, а Сашка в рубахе, в галстухе стоит в сенях, курит, я подхожу, как, мол, Саш? А он – ну, говорит, дядь Степ, как во сне! Во как!

– А невестка хорошая у него была. Рыженькая.

– Ага. Они после в Архангельск уехали. Она, говорят, там по партийной линии пошла.

– Да. Мне Нюра говорила. В райкоме, кажется, работает… Ну, она девка неглупая. Помнишь, как за столом выступила?

– Про Митрича что-то?

– Да. Я, говорит, хочу отныне звать вас – папа и мама. Во, какая! Митрич плакал тогда…

– Так он поддал сильно.

– Поддал потом. На радостях что ж не выпить…

– Эт точно. Дайкось оладышек пожевать.

– А вот бери тарелку прямо и ешь…

Она поставила перед ним тарелку с оладьями, стряхнула в нее свежеиспеченные.

Степан Иваныч взял оладышек, подул и осторожно откусил:

– Ишь пропеклись как… хорошо…

– На подсолнечном хорошо. Надысь на сале попробовала, и вишь, не пропеклись. А эти хорошо.

– Ну, на сале только в печке. А тут его сперва перетопить придется, с куска-то не пойдет…

Свежее тесто с шипением расплывалось на сковороде.

Степан Иваныч ел оладьи:

– Слышь, Лидух, можт по рюмашке пропустим, а?

– Тебе б все б пропускать только. Завтра воскресенье, завтра и пропустим. Ешь вон лучше с чаем…

– Да ну его, чай этот. Я от него спать всегда хочу… А можт давай?

– И не проси.

– Ну, уважь, Лид.

– Завтра, завтра.

– Ну, Лид! Ну, что тебе жалко, что ль? Я ж рюмашку и хватит.

Лидия Петровна засмеялась:

– Вот глот-то, прям не может без нее…

Она подошла к буфету, вытащила из кармана ключи, отперла, достала початую бутылку и треснутую рюмку.

– Ну, вот, а разговору-то! – засмеялся Степан Иваныч, потирая руки.

Она поставила перед ним рюмку, налила и убрала бутылку:

– Пей, да закусывай.

Степан Иваныч поднял рюмку, посмотрел сквозь нее на зеленый кухонный абажюр и медленно выпил:

– Хааа… вот и порядок…

Он сунул в рот кусок оладышка.

– Ну, успокоился? – улыбаясь, смотрела на него Лидия Петровна.

– А то как же! – ответно улыбнулся он.

– Ну, слава богу…

Она перевернула оладьи, зевнула:

– Оооаахх…

– Чего, устала что ль?

– Да есть немного.

– Ну, попечешь, да ложись.

– Лягу, наверно… настиралась и устала вот…

– Много осталось-то?

– Да нет, немного… – она посмотрела на него и улыбнулась. – Степ, что-то ты, как переехали, все прибаутки свои забыл.

– Как забыл? – поднял голову Степан Иваныч, – Ничего я не забыл. Помню все.

– Чего ж тогда не балагуришь, как раньше?

– Да, захочу и побалагурю…

– Забыл небось все. Как вы с председателем соревновались бывало.

– Ничего я не забыл. Все помню. Ты думаешь – городским стал и разучился.

– А что – не разучился? По-старому не разучился?

Степан Иваныч шлепнул ладонью по столу:

– Голова! Я и по-новому могу!

– Да ну? А я думала, ты и про лапти с лыками забыл.

Степан Иваныч улыбнулся и быстро заговорил:

– Как во красном во кремле хуй женился на пизде. Обои – Герои Труда, хуй стар, а пизда молода. Леонид Ильич их поздравил, в Грановитой палате оставил. Запер дверь и пошел почивать. А хуй пизду стал миловать. Опосля я в той палате был, от расстройства душевного выл, на подушки мятые глядел, да в потолок пердел, простыни нюхал, да в унитаз ухал, залупу мочил, да на Валентину Николаеву-Терешкову дрочил!