предметы быта, даже несколько скелетов. Она надеялась, что когда-нибудь все это окажется в настоящем музее, но, к своему удивлению, мы обнаруживаем все это у нее же на огороженном участке: небольшой особняк из отесанных бревен под новой черепицей, увенчанный российским императорским орлом. На стене висит мемориальная доска в честь Доросковой (она умерла в 2002 году), и вырезанные черты лица глядят с доски с доброжелательностью, которой я не помню.

Чуть дальше, высоко над рекой, я натыкаюсь на подобие давно заброшенной спортплощадки. Огромный четырехугольник окаймлен земляными валами, которые сейчас расплылись под травой, и только слой неплотно уложенных камней выдает, что когда-то здесь была крепость. Мой шофер никогда не слышал о ней. Перед возвращением он говорит, что всегда плохо знал историю.

Сползаю по земле внутрь огражденного пространства. С окрестных дубов слетают бурые листья. Если под ногами и есть какие-то постройки, то все заглажено травой. В этой абсолютной пустоте одиноко стоят часовня и высокий черный крест.

На этой далекой границе за три года до Нерчинского мира столкнулись две глубоко чуждые друг другу империи. Казаки Албазина, как и разбойники Ерофея Хабарова до них, были первопроходцами-анархистами, которых маньчжурские китайцы описывали как демонов-людоедов[48]. До Москвы было так далеко, что сообщение туда шло целый год. Маньчжуры колонизировали Амур, как это делали предыдущие китайские династии – не путем военной оккупации, а взимая дань с местных племен в пользу далекого императора. Пекин был ближе к Албазину, чем Москва, но все же в полутора тысячах километров по дикой глуши, и маньчжуры приступили к осаде с осторожностью – уничтожая мелкие казачьи остроги вдоль Амура, пока не остался один только Албазин.

Их силы настолько превосходили численностью русских, что предводитель казаков Алексей Толбузин был вынужден сдать крепость[49]. Китайцы разрешили гарнизону уйти с семьями и имуществом, а затем разрушили укрепления и отвели войска. Через два месяца казаки нарушили договоренность, вернулись и заново отстроили крепость, сделав ее мощнее прежнего. Шестиметровый земляной вал, укрепленный обмазанными глиной прутьями, поднимался над скрытыми ямами, где были натыканы колья. На помосте установили пушку, которую можно было направлять в любую сторону, а при ночной атаке можно было поджечь смолу.

В июле 1686 года разъяренные маньчжуры снова подошли к стенам. По Амуру поднялись 150 судов с войсками, еще на восьми везли пушки и боеприпасы. Крепость окружили несколькими батареями. У Толбузина было 826 человек, 12 пушек, большой запас пороха и ручные гранаты. Шесть раз маньчжуры обрушивали на стены бурю артиллерийского огня и зажигательных стрел, подтаскивая к стенам дрова и зажигательную смолу под защитой огромных обтянутых кожей щитов. Каждый раз штурм отбивали.

Однако помощь не приходила. Река кишела китайскими судами; маньчжурский командный пункт, окруженный собственными стенами, находился на острове, заросшие ивняком берега которого я могу видеть сквозь дымку тумана. Двадцать лет назад зимой, когда я замерзшими пальцами ощупывал вал крепости, в мои руки просочились кусочек обгорелого дерева и мушкетная пуля, не нашедшая когда-то цель. Сейчас я не обнаруживаю ничего.

В конце концов Албазин покорился не атакам маньчжуров, а болезни, свирепствовавшей в гарнизоне. Однажды казаки насмешливо прислали маньчжурам гигантский мясной пирог, чтобы убедить их, что никто не голодает[50]. Однако к ноябрю в живых оставалось всего 66 казаков, Толбузин умер от раны, а половина живых вскоре умрет от горячки и голода. Император Канси так и не понял, почему эти рыжебородые варвары так упорно цепляются за то, что им не принадлежит, и когда русские посланники прибыли в Пекин, открывая путь к миру, он приказал своим военачальникам остановиться. Во время шестимесячного перемирия цинга и дизентерия накрыли оба лагеря. Врачи, которых послал Канси, лечили и русских, и своих. Однако к моменту возвращения маньчжур в крепости оставалось едва два десятка защитников, а после Нерчинского договора Албазин сровняли с землей.

Внутри часовни я вижу две земляные насыпи, обложенные камнями. Надпись над увядшими гвоздиками прославляет безымянных защитников, лежащих в земле. Три года назад здесь перезахоронили кости, которые нашли в землянках за стенами: братские могилы, где мертвые лежали ярусами, с железными крестами на груди[51]. Однако большинство умерло без православных обрядов: никто из священников не пережил последнюю осаду. Восемью годами ранее, когда впервые обнаружились эти импровизированные могилы, сюда пешком пришли люди из соседних деревень: они увидели, как священники благословляют тела во время всенощного бдения. Тела погребли под простым черным крестом – вместе со скелетами из запасов Доросковой. Однако еще несколько лет после этого земля продолжала отдавать своих мертвецов. Наконец, скелеты собрали вместе в гроб – сейчас слишком поздно их различать. Архиереи и священники в небесно-голубых одеждах вознесли над головой икону почитаемой Божией Матери. Затем почетный караул из казаков поднял гроб на плечи и отнес к долгожданному покою в ту маленькую часовню, где я сейчас стою. Одновременно один одержимый казак-патриот построил плот с пушкой и проплыл на нем сотни километров по Ингоде и Амуру, останавливаясь, чтобы почтить все места, где стояли казачьи остроги, и закончив свой путь в Албазине.

Глядя с исчезнувшей крепости, можно подумать, что эта пограничная война продолжается. Вся граница с Китаем закрыта наглухо. Стальная сторожевая вышка надо мной стоит пустой, но когда я смотрю на юг, я вижу – километр за километром – похожие на виселицы столбы, опутанные колючей проволокой, и полосу разрыхленной земли, на которой остаются отпечатки ног. Эта контрольно-следовая полоса протянулась вдоль Амура более чем на полторы тысячи километров. Там, где берег становится круче, а река течет в сотне метров внизу, я иду по остаткам ржавых проводов, столбы для которых наклонились или упали. Их белые фарфоровые изоляторы разбросаны по подлеску. Ограда под селом сгнила. На дальнем берегу посреди холмов поднимаются купола китайского нефтеперерабатывающего завода, к которому идет трубопровод, проложенный под рекой.

Я возвращаюсь туда, где среди опавших листьев стоит музей, о котором мечтала Агриппина Дороскова. На его территории реконструированное казачье хозяйство, казачья часовня, мельница и уютная изба с детской кроваткой и игрушками, самоваром и красивыми картинками, навевающими мысли об отретушированной жизни, в которой нет жестокости и грязи. Однако внутри музей становится гимном казачьему героизму. На входе сияет яростное и романтическое изображение осады в какой-то воображаемый последний день, когда обросшие воины с поднятой иконой Божией Матери сражаются, как боги, под пылающими башнями обреченной крепости. В соседних витринах – следы их войны и погребений: обгоревшая пороховница в виде рога, топор, несколько изодранных ремней, множество нательных крестиков