Тридцать лет назад Хэйхэ был небольшой деревней. Сегодня он намного больше, чем Благовещенск с его 200 тысячами жителей. И все же толстый бесконечный парапет деревьев скрывает жизнь его людей и движение транспорта. Вместе с широкой рекой это, кажется, запечатывает его в собственном мире: не столько город, сколько далекий призрак процветания. Ночью его ближние здания отбрасывают на воду разноцветные полосы света, а иногда на увеличенной громкости звучит музыка, словно танцуют все его обитатели.

Рассвет прозрачен и серебрист. Рядом с моей гостиницей – угрюмым пережитком советского времени – несколько рыбаков с надеждой забросили удочки с набережной. У ее восточного края, за парком, кишащим черными белками, в Амур широким потоком вливается Зея; у западного края вырисовывается сторожевая вышка. Между ними на протяжении трех километров раскиданы различные памятники – то государственно-строгие, то игривые. Есть бронзовые собаки, которые смотрят на Китай через балюстраду или комично растянулись на городских клумбах. Широко расставил ноги бык из металлолома. Пограничник с примкнутым штыком смотрит на юг, а нос его собаки дети натерли уже до блеска. Дальше фигура графа Муравьева-Амурского со скрученной картой в руке глядит на китайское колесо обозрения; восстановленная Триумфальная арка, снесенная при коммунизме, снова знаменует визит последнего царя.

Здесь собирается группа китайских туристов. Они не могут прочесть надпись старой кириллицей, что Амур был, есть и всегда будет русским. Они делают селфи не на фоне Благовещенска, а на фоне своего нового города за рекой. Бодрый старичок, приехавший сюда в первый раз, восклицает:

– Не самое лучшее место, не так ли? Бедно, очень бедно. – Он показывает жестом на Хэйхэ. – А вот посмотри на нас!

Впервые одиночество реки (за две тысячи километров я видел всего одно судно) грубо нарушено. Туда-сюда скользят полицейские суда обеих стран, а китайские патрульные катера с закрытыми брезентом орудиями на носу и корме рычат ближе к российскому берегу, чем к собственному. Смотрю с замиранием сердца. Медленно двигающиеся баржи (в основном под китайским флагом) несут вниз по реке ящики и грузовики, прогулочные суда из Хэйхэ проплывают в облаке музыки, а их громкоговорители неразборчиво декламируют историю берега, который некогда им принадлежал. После 1858 года русские относились к Амуру как к своей собственности, ограничивая китайцев южным берегом. Только в 1986 году речь Горбачева во Владивостоке, ставшая вехой в улаживании разногласий, подтвердила международные нормы для речных границ, по которым границей является не российский и не китайский берег, а судоходный фарватер между ними.

Китайское название Амура – Хэйлунцзя́н, то есть Река Черного Дракона; название дано за имперское величие дракона (это было существо императора) и его древнюю власть над штормами и наводнениями. В года драконьего гнева или пренебрежения тающие снега и летние муссоны затопляли тысячи квадратных километров, погружая под воду целые поселения в России и в Китае – с массовыми эвакуациями и сотнями жертв.

Что касается русского названия «Амур», то его происхождение не установлено, но оно точно не русское. Похоже, оно пришло из речи коренных народов и означает «Большая река» или «Добрый мир». Сегодня появляющееся урывками солнце окрасило реку в синий цвет: не в синеву безоблачного неба, а в индиговое зеркало, в котором разбиваются и снова собираются небоскребы Хэйхэ. Стихающие летние дожди подгоняют поток, но река тут всего на сто двадцать метров выше уровня моря, так что на долгом пути до Тихого океана ее уклон – всего около шести сантиметров на километр.

Суда с большой осадкой доходят до Благовещенска, где некогда путешественники, приезжавшие из Сретенска, могли поменять судно на более вместительное. В 1900 году стойкая английская путешественница Аннет Микин – первая известная европейка, проплывшая по Амуру – с глубоким облегчением покинула свою тесную посудину на реке Шилке. В красивой речной долине ее мучило нашествие кусающих зеленоголовых мушек, а на знойной палубе не ощущалось ни единого порыва ветра. Однако другие плавательные средства были приятнее. В 1914 году австралийская путешественница Мэри Гонт наслаждалась бархатной обивкой и панелями из красного дерева на корабле «Джон Коккериль», где на обед подавали осетрину, курицу и красную икру, которую намазывали «как мармелад на столе для британского завтрака». Один проезжий английский дипломат спокойно воспринимал искры, подобно фейерверку вылетавшие из трубы своего судна, зато жаловался на цену сигар, а американский священнослужитель Фрэнсис Кларк, плывший на «Бароне Корфе», писал, что на тысячи миль вверх по Амуру воды были «сладкими и полезными» и имели цвет белого вина.

Однако на всех этих судах пассажиры низших классов задыхались, теснясь на палубах, а арестантские баржи, идущие к колониям Сахалина, были плавучими клетками. Антон Чехов, направлявшийся туда для бесед с осужденными, видел женоубийцу, который вез с собой дочку шести лет. Куда бы отец ни шел, ребенок цеплялся за его скованные ноги и спал рядом с ним посреди солдат и заключенных.

Разумеется, в советское время судоходные компании потеряли прежнее влияние, и речные суда ходили под другими флагами и с другими целями: большевистские флотилии Гражданской войны, китайские националисты, японцы. Но со временем плавучие клетки с заключенными вернулись, направляясь в места куда более жестокие, чем существовали при царе.

На стене старого здания, выходящего на площадь Победы, я нахожу барельеф Чехова. Он фиксирует его пребывание здесь 27 июня 1890 года; латунные черты лица сглаживаются серебряной краской. Стоячий воротник с отогнутыми уголками, пенсне, прижатый к щеке палец – Чехов хмуро смотрит с благоразумной проницательностью, словно авторитет последующих лет преждевременно состарил его. Это грубое отображение известного портрета писателя.

Свое время в Благовещенске Чехов тратил не на встречи с высокопоставленными лицами. Матери и сестре он описывал происшествия на реке, плачевное состояние своей одежды, цены на вещи и причудливые нравы китайцев. Однако старому другу и наставнику Суворину он сообщал, что провел время с японкой-проституткой. Он писал, что она была очаровательно изысканной и практичной. Плохо говоря по-русски, она прикасалась и показывала на всё пальцами, постоянно смеясь и произнося негромко «тц». «В деле выказывает мастерство изумительное, так что вам кажется, что вы не употребляете, а участвуете в верховой езде высшей школы»[62].

Такие письма в советское время никогда не публиковали – личную свободу прикрывали публичным ханжеством. Великие люди приличия не нарушают. Посеребренное лицо писателя, вглядывающегося в воинские мемориалы на площади Победы – маска мудрой заботы. Однако исходный портрет, написанный в 1898 году Осипом Бразом, изображает кого-то более тонкого, более печального и менее годного для чтения.