для меня значило: соразделять все чувства и эмоции, все мысли и впечатления, покой и радость, заботы и печали с любимым человеком — неделимо близким, в котором при индивидуальной самобытности вдоволь душевного простора для союзного единообразия… И лишь я узнал Астру, уверился в редкостной беспорочности ее натуры и тончайшей гармоничности наших характеров, как тотчас признал в обращенных на меня очах, зарею пробуждения блещущих, знамение Судьбы…

Я не ошибся в супруге… но ошибся в себе. Я полагал, что, сподобившись счастья, сумею его оберечь… я заблуждался. Сохранить в первозданности допустимо только то, что неприкосновенно, только то, что изолированно от тлетворных миазмов, витающих в социуме, — когда любовь есть таинство, ведомое лишь двоим, к нему причащенным, и ни на миг не нарушаемое суетой извне. Чтобы жить, необходимо дистанцироваться от существования. Ибо жить — жить по-настоящему — возможно исключительно в себе и в тех, кто нас взаимодополняет. Но в таком случае мне с Астрой надлежало искать тихой гавани на необитаемом краю света, немедля порвать все связи и обязательства с прошлым, дабы всецело принадлежать настоящему — всецело принадлежать друг другу — всецело нам… Не стану говорить за Астру, достаточно сказать по поводу меня: я не смел себе этого позволить, не смел решиться на подобный шаг. Я избрал свой путь, и ничто не могло бы вынудить меня сойти с него… даже собственное счастье, счастью Астры единосущное… И дело тут вовсе не в малодушном страхе предать самого себя, поправ персональные принципы, — напротив же, я вижу больше эгоизма в том, что остался на своем месте, нежели если бы его покинул в чаянии обеспечить надежное благо той, чье благо должно быть для меня превыше всего. Нет, я не отклонился с поставленного курса, преследуя белого кита одержимости, потому, что не мог иначе, свято преданный своей миссии. Ибо то свойственно человеку — страдать за людей, и питать жалость к тем, кто водружает крест его мучений. Ибо вера, что он способен преобразить мир к лучшему, никогда не затухает в человеке. Он знает, что один он слаб, но также знает, что есть и другие, ему сродственные; и если каждый, сдавшись отчаянью иль благоденствию отдавшись, сложит свой стяг, оставит поле вечной брани за светлое будущее, то те добрые намерения, коими он предводительствовал, беспорядочно рассеются и падут. Ведь коль даже человек не испытывает ответственность за многих, обязан испытывать ее за немногих — за тех, кто, пусть далек физически, но близок духовно, невзирая на житейские и этнические различия; сверх того, в не меньшей, — а верно, и в большей, — степени долженствует помнить о тех, чей час противостоять несовершенству подлунного мира еще не пробил, о тех, кто придут на смену и отважно поднимут тяжкие щиты, искони отстаивающие свободу духа…

Я сделал обильный вдох, омывающей прохладой растекшийся в груди, и, чувствуя, что наконец могу подвести ту черту, ради которой пришлось выстроить столь рапсодическую композицию, продолжил:

— Вполне предсказуемо, в то время как я служил общественному благу, мое личное благо терпело ущерб. И дело тут вовсе не в необходимости разлук: периодические расставания не то что вредны, но, по-моему, полезны, удовлетворяя свободе личности, которую нельзя сковывать даже узами сердечной привязанности, ибо без личностной свободы человек обречен утрачивать собственную индивидуальность, что в конечном итоге приведет к тому, когда пара не просто сольется воедино, но амальгирует настолько, что оба супруга почти перестанут ощущать разницу между собою, а соответственно, примутся относиться к своей второй половине с той привычной ординарностью, с какой относятся к себе, — напротив, самый близкий тебе человек должен быть самой большой для тебя загадкой, именно в силу сокровенной близости (ибо постижение любви — в ее непостижимости); а кроме того, без нежного сожаления прощаний не бывает чудесной услады встреч… Словом, цитируя Сервантеса: «У добрых супругов две души, но воля едина»… Преткновение заключалось в ином: я возвращался к Астре тем, кого она ждала, но не таким, каким она ожидала. Переступая порог, я не мог стряхнуть с себя прах тяжелого дня, тому подобно, как отряхивал пыль с обуви. И хотя, оказавшись средь уюта домашнего очага, постепенно оттаивал, сердце мое не прекращало зябко подрагивать… Астра бессменно восхищалась мною — моей, как она говорит, «героической самоотверженностью»; а я, в свою очередь, всегда восхищался ее пониманием и заботой; и, казалось, с каждым днем мы все ближе, все родимее, все дороже… но сие сближение и разделяло нас. Мы старались защитить друг друга, уберечь от избыточных переживаний, безмолвно терпя неизбывную тоску, что червем подтачивала сердцевину нашего союза; и из самых благих побуждений, из самой беззаветной любви мы слаженно возводили меж собою оплот отчужденности. Каждый из нас в тайне жертвовал собственной кровью во имя счастья другого, но Счастье приемлет лишь бескровные приношения чистосердечия… А в этом мире… в этом скорбном мире… невозможно слить осадок души… сия амфора непосильно тяжела для нас… неподъемна…

Мой голос замер на вздохе. Поникла голова. А затем я почувствовал: кисти моей коснулась рука Себастиана, — и от сего сочувственного пожатия на сердце у меня тотчас же отлегло. Я заговорил опять:

— После ваших недавних слов о неизбежной замкнутости человеческой натуры, я, очевидно, стал лучше сознавать суть сей проблемы… И самое замечательное здесь, что вы не открыли для меня ничего принципиально нового, но просветили факелом истины те закоулки души, куда я не раз заглядывал, лишь смутно различая, что в полумраке крылось; или, прибегая к другой метафоре, вы распахнули клетку моего подсознания и выпустили из нее мысли, кои, сложив крылья, в ней доселе томились… И многое из того, что мною сейчас было сказано, я, — более чем уверен, — не смог бы выразить еще на рассвете… и не перед кем иным, кроме вас… Вероятно, о нечто подобном писал Платон, утверждая, что знания — это припоминания…

— Суть в том, Деон, — молвил Себастиан, легонько кивнув мне, — насколько могу судить, людям крайне непросто постичь то, что им непричастно, что выходит за рубежи их духовного опыта, — в таком случае это ничего не говорит их чувствам, и оные остаются непробудными, равно как и ментальные процессы, с ними сопряженные. Поэтому человеку долженствует безустанно стремиться прочувствовать все релевантные аспекты окружающей яви, как бы запечатлев их эмоциональные отображения в своей душе, где из зачаточной перцепции под воздействием эмпирии и дискурсивного анализа они вызревают в полноценные убеждения (схожее и в изучении языков: существенно знать не точный перевод слова либо выражения (такового может попросту не быть),