Григорий хватает стул:

– Сказал тебе, дура, молчи, не кощунствуй! Убью!

Дамы кругом стола замерли. Григорий уже близ неё и замахнулся стулом. Я хватаю правой рукой за стул, вырываю его. Григорий обалделый:

– Оставь, убью мерзавку и… вполне непечатное слово.

Я левой рукой беру его за шиворот, правой – ниже пояса, за штаны, и выволакиваю в открытую дверь в соседнюю комнату, там бросаю на оттоманку.

– Дамы, дайте холодной воды, надо окатить сумасшедшего!

– Ты откуда взялся?! Жаль, помешал, таких дур и… да ещё кощунниц, убивать надо!

– Пей воду, дурак. Ни её от смерти, ни тебя от каторги я не думал спасать, а спасал Государя и Государыню от новых пересуд. Пригласили мужика, он зазнался, а теперь о Помазанниках Божиих Бог знает что вопят по Руси мерзавцы!

Анна Александровна Вырубова, бывшая тут же, опустилась на стул, закрыла лицо руками.

– И Вы хороша! Близкий Государыне человек! Забыли, что кричали рабочие на станции?

Зарыдала.

Григорий:

– Спасибо тебе. Верно говоришь, не думал о Царе и Царице. Довела кликуша до бешенства. А вы все, дуры, чего глазами хлопали и её не унимали? Не впервой кричит, предупреждал, чтобы ко мне в дом не водили! К мужу и семье должна вернуться, а не таскаться Бог весть где! Увезите сейчас же вон, чтобы никогда её не видал!».[96]

Как можно видеть, Лохтина уже вполне достигла уровня юродства Мити Козельского. По воспоминаниям, перелом в её поведении произошел в 1910 или 1911 годах, когда она обрядилась в белое платье, увешанное разноцветными ленточками, и начала изрекать моральные истины, путешествуя босая по столице и губернии. Илиодор её, кстати, благословил на юродство, обещал провести молебен, но этого не произошло по настоянию родственников сумасшедшей женщины. Конфликт между Илиодором и Распутиным, о котором мы ещё поговорим, только усилил помрачение рассудка Лохтиной.

Приключения Лохтиной достойны романа. В Покровском полоумная Ольга Владимировна пыталась у одного из крестьян выпросить корову, была побита женой Распутина, пешком дошла до Верхотуринского монастыря, вернее до Флорищевой пустыни, где привязалась к старцу Макарию. Бедный инок, не зная, что делать, запер буйную Лохтину в чулан, причем дверь припёр камнем, и кормил её остатками своей скудной еды. В обители узнали об этом и пытались со скандалом изгнать генеральшу. Монахи окружили келью Макария и позвали полицейского. В мужском монастыре не может жить сумасшедшая женщина, считал настоятель обители. Но не тут-то было. В дело вмешался император Николай II, возможно через Распутина, и Лохтину оставили в мужском монастыре. Рядом находилась действующая женская обитель.

Впрочем, довольно быстро старец Макарий стал для Лохтиной очередным живым святым, и она, вся в белом, с ленточками на платье и иконами на шее, рубила дрова, мыла кельи и делала всю хозяйственную работу в скиту. В Верхотурье она прожила до марта 1917 года, пока не была арестована по делу Распутина новой российской властью. Далее, след знаменитой петербургской генеральши затерялся.

О.В. Лохтина в скиту Октай

Воспитание христианского духа, практиковавшееся в распутинском кружке, не ограничивалось одной только Лохтиной. Вот, например, показания А.Н. Хвостова о «смирении» Вырубовой, данные ЧСК весной 1917 года:

«Она целовала полы его кафтана… Он всячески над нею надругивался: например, привозил к ней уличных женщин, свою кухарку, какую-нибудь судомойку, грязную публичную женщину, – всех он привозил, которые ему понравятся, всех он привозил к ней в гости, чтобы укрощать её гордыню, – всех заставлял угощать, кормить, чтобы снимать её гордость… Он заставлял её делать всё, что ему было угодно»[97].

Что тут можно сказать. «…Для святого – всё свято!», – справедливо заметила генеральша.

В кружке почитательниц Григория Ефимовича Лохтина была, пожалуй, самым ярким персонажем, достигшем в своей вере в «старца» наивысшей точки. Но рядом с ней в числе приближённых к Распутину женщин можно назвать ещё одну, в чём-то похожую на генеральшу. Это императрица Александра Фёдоровна.

Но если взаимоотношения Распутина с Лохтиной напоминали фарс, то с Александрой Фёдоровной они достигли уровня настоящей трагедии. Здесь духовный упадок непосредственным образом повлиял на историю России, не оставив не единого шанса выжить правящей династии.

По воспоминаниям родных Распутина, и, в частности его дочерей, которые приехали к нему в Санкт-Петербург в 1910 году, Григорий Ефимович вёл в столице привычный образ жизни. Одевался старец, как одевались тогда зажиточные сельские жители, причём постоянно ходил в сапогах. Со временем дешёвые рубашки он поменял на дорогие шёлковые, а сапоги заказывал у лучших мастеров. Зимой Григорий Ефимович ходил в дорогой шубе.

Что касается гастрономических предпочтений «старца», то и здесь он оставался крестьянином. Любил уху (из стерляди или осетрины) и ел много овощей – лук, огурцы, редис… Особым лакомством для него оставались ржаные (чёрные) сухари, они всегда были на столе у Распутина. Из напитков «старец» предпочитал чай и квас, но особую любовь Григорий Ефимович питал к вину, а именно к португальской мадере или нашей Сахре. Из сладкого он ел лишь орехи в меду да кусковой сахар и не был любителем пирожных и булок. Говорят, что благодаря Распутину в высшем свете возникла мода на сухари, которые даже готовились в ресторанах. Ржаной хлеб резали, поливали маслом и сушили в печах.

Так как сам «старец» ел руками, кроме супа, конечно, то и участницам кружка он раздавал за общим столом еду тоже руками. Этот общий пир, где великосветские дамы вкушали осетринку со своим кумиром, походил на тайную вечерю.

Об одном из обедов с Распутиным вспоминал профессор Александр Александрович Пиленко. Застолье проходило в доме Л.В. Головиной на Мойке, 104. Кроме А.А. Пиленко, приехавшего с супругой, на обеде присутствовали княгиня Т., две неизвестные профессору дамы и сестра милосердия, скорее всего Лаптинская. Все говорили вполголоса, «точно рядом с комнатой покойника»[98]. Когда Пиленко закурил, сестра милосердия ехидно заметила: «Которые курят, у тех душа прокоптиться; ан в рай то, жёлтого, не пропустят…».

Далее А.А. Пиленко описывает приход «старца»: «Распутин вошёл медленно, с развальцем. На нём были лакированные высокие сапоги, бархатные шаровары и рубаха на выпуск, лилового фая. Подпоясан он был толстым, белым кручёным, шёлковым же жгутом: – пейзан из балета или из первого действия „Евгения Онегина". Сверху всего этого бархата и шёлка посажена была мерзкая, явно непромытая голова: опухший нос, отёкшие глаза и засаленные волосы, „перьями" со всех сторон».