вопросами остается один в холодном и безграничном мраке бездны или космического пространства. Словарь этой поэзии сосредоточивается вокруг слов «ночь»: immense nuit, geante nuit, toujours la nuit (бескрайняя ночь, огромная ночь, вечная ночь) или «бездна»: gouffre noire, gouffre agit* (черная бездна, беспокойная бездна и т. д.). Ее преимущественные цвета — оттенки серого и черного.

Однако уже на протяжении лета 1854 г. «черное отступает» — утверждает один из самых внимательных исследователей творчества Гюго этого периода — Жан Годон[53].

Действительно, огромная поэма «Что говорят уста мрака» (Джерси, 1855 г.), которую поэт, очевидно, сознательно поместил в заключение книги, оканчивается призывом к надежде: «Надейтесь, надейтесь, надейтесь, несчастные! Нет бесконечного траура, нет вечного ада!.. Зло погибнет, слезы высохнут…» Стихотворение «Ночное Странствие» (Марин-Террас, октябрь 1855 г.), еще полное мрачных размышлений о противоречивости всего сущего, где еще присутствуют и «бездны», и темные космические пространства, и чернота, и стоны, тем не менее говорит уже о рассвете и о выходе корабля человечества из мрака в синеву небес.

Корабль чудовищный, корабль неоснащенный

По морю звездному плывет, и наши стоны,

И наши горести он обречен нести,

Плывет огромный шар и не свернет с пути.

И небо мрачное, где происходит это,

Вдруг озаряется, мы видим дрожь рассвета,

Судьбы светлеет лик, и ощущаем мы,

Что каждый новый миг уносит нас из тьмы.

(604. Перевод М. Кудинова)

В последние годы французские исследователи посвящают целые труды новой художественной манере Гюго, проявившейся в философском цикле «Созерцаний». Так, в работе Филиппа Лежена «Мрак и свет в «Созерцаниях» Виктора Гюго», где собрано множество наблюдений о поэтическом мире и языке поэта, говорится о постоянном переходе его поэзии от тоски к надежде и о своеобразной вибрации тьмы и света, которая отсюда проистекает. «В гигантской битве, которую они ведут между собой, невозможно представить один элемент без другого: ни смерти света, ни рассеяния тьмы», — пишет Филипп Лежен, справедливо указывая на динамизм, присущий поэзии Гюго. «Мир Гюго состоит из смеси и метаморфоз дня и ночи… Это не картина, а скорее спектакль, богатый перипетиями… Мрак и свет Гюго наполнены энергией, он описывает мир сил, стремлений и битв; у него нет ничего статичного»[54].

Интересно, что подобное видение мира в черном и белом, вся эстетика светотени и черного цвета характерны в это время как для поэзии, так и для рисунков Гюго (силуэты и фантастические конструкции, которые он изображает карандашом, часто выступают из полной тьмы).

О подобном контрастном видении говорит и сам поэт. Наблюдая океанические пейзажи, он записал однажды в «Постскриптуме к моей жизни»: «Можно было бы сказать, что добрый бог консультируется с Рембрандтом о горизонтах, которые он творит для меня. Я живу в самой великолепной светотени» [55].

Однако, представляя поэзию Гюго, как «необъятную симфонию» света и мрака, как гигантский контраст черного и белого цветов, Лежен абсолютизирует манеру его апокалиптических поэм. Выводы Лежена о постоянном и подвижном соотношении мрака и света и соответствующей лексике «Созерцаний» верны, на наш взгляд, лишь для определенного периода жизни поэта. Но в тех же «Созерцаниях», вслед за мрачными поэмами первых месяцев 1854 г., снова следуют легкие и светлые стихотворения, которые Жан Батист Баррер в работе о Гюго называет «отдыхом седьмого дня» или непосредственной радостью человека, вернувшегося наконец из мрачных бездн на землю и снова обретшего солнце.

Последние стихотворения «Созерцаний» снова возвращают нас в красочный, благоуханный мир, полный цветов, деревьев, птиц, журчащих ручьев и любовных эмоций. Гюго снова начинает говорить языком живой природы. Таковы стихотворения «К Андре Шенье», где поэт ратует за простоту слова в поэзии, и «Птицы», где он славит веселый гомон воробьев среди мрачной тишины кладбища; в лексику последнего стихотворения входят такие слова, как радость, щебет, свет, смех, забава, песни, болтовня и т. д. Затем «Гранвиль, 1836», где поэт поет гимн всеобщему братству, весне, влюбленности, соловьям и голубкам, заставляя самого Вергилия пить с Силеном, а великана Грангузье со стариком Рабле. Хоть Гюго и поместил эти стихи в первую книгу «Созерцаний» под рубрикой «Некогда», чтобы выдержать вторую книгу в мрачных и скорбных тонах, в соответствии с задуманной им композицией сборника, но созданы они были в октябре 1854 г. О том, что эти стихи написаны в изгнании, совершенно недвусмысленно говорит и строфа из «Гранвиля, 1836», посвященная острову Джерси, который вряд ли мог стать предметом наблюдения поэта, когда он жил еще в Париже:

Океан молчит смиренно,

Джерси отдохнул от бурь

И закутался надменно,

Как Сицилия, в лазурь.

(12, 303. Перевод Э. Липецкой)

Более мягкий и лирический характер носит поэтическое обращение к старой возлюбленной поэта в стихотворении «Я для тебя цветок сорвал на дикой круче» (остров Серк, август 1855 г.), где рассказывается история цветка, рожденного в расщелине скалы над соленой и кипучей волной; цветок этот был обречен погибнуть в океане, но он — поэт — отдает его любви.

Наконец, в таком стихотворении, как «Пастухи и стада» (Джерси, апрель 1855 г.), дана поэтическая картина светлого и гармоничного мира, соответствующего спокойному и мечтательному душевному состоянию поэта, который озирает все окружающее ласковым и благожелательным взглядом. Долина, где он бродит ежедневно, изображается, как «прелестная, ясная, полная кустарников в цвету», и сравнивается поэтом с улыбкой, которая заставляет забыть все заботы. Поэт вовлекает в эту идиллию снегирей, синиц, зябликов, цветущий боярышник, наконец образ милой пастушки с голубыми глазами и робкой улыбкой. Затем, когда он возвращается в сумерках домой, в круг его внимания попадает и могучий утес, и торжественная луна, и гребни волн, похожие на стадо белых овец. Мы не только видим все это, но и слышим вместе с ним, как звенит в полях пастушеская песня, как благоухает луг, как шумит ветер.

Там, позади меня, где тьма долину скрыла,

Звенит в тиши полей напев пастушки милой;

А пред моим лицом, как сторож вековой

Подводных рифов, скал, медуз, травы морской,

Неугомонных волн и пены их летучей,

Стоит пастух-утес, на лоб надвинул тучи,

И, гулу вечности внимая, смотрит он,

Как в нимбе призрачном на темный небосклон

Луна торжественно и важно выплывает;

А ветер между тем