жили люди, обитавшие здесь, вдохнуть запах дома, хоть и покинутого, но для кого-то очень дорогого. Продираться через крапиву и бузину стало намного легче, из-за одетой ветровки, купленной полгода назад на распродаже, и висевшей в шкафу и ждавшей своего часа до сегодняшнего утра.

Дверь была тяжелая, из темного дерева, но на удивление легко открывшаяся. Замка не было вообще, даже крючка изнутри не было, что совершенно повергло нашего героя в шок. «Что же за люди тут жили? — думал он, проходя в дом. — Если ничего не боялись, и ни от кого не прятались».

Бурьян за окнами не давал всему свету проникать внутрь помещения, поэтому внутри царил легкий сумрак, к которому довольно быстро привыкли глаза. Сразу после коридора с верандой который, еще называют «холодная», была дверь, которая вела в некое подобие холла, откуда была видна гостиная, просторная и светлая, и проход на кухню. Заглянув в которую, исследователь древностей увидел огромную печь с лежанкой наверху. При виде которой, сразу захотелось сходить в баню, пропариться, да отмыться хорошенько, а потом на протопленную печку залезть, и косточки погреть до самого утра. У окна стоял стол, застеленный растрескавшейся пыльной клеенкой, рядом с ним одинокая табуретка, такая же темная как дверь. У печки большой чугунок, а в углу около окна висели иконы. Благодаря шторкам, закрывавшим образ, он был не сильно запылен.

С иконы строго смотрел седой старец. От его нарисованного взгляда гостю сделалось как-то не по себе, стыдно что ли, от того, что не прошеным пришел в чужой дом. Потолки были низкие, и притолоки еще ниже, и хотя Бимен был не высокого роста, и мог без вреда для своей макушки спокойно пройти, но неосознанно, стал втягивать голову в плечи на выходе.

Пройдя через зал, можно было попасть в две спальни, одну побольше, скорее всего взрослую, с ржавой кроватью, с провисшей панцирной сеткой, и маленькую, которая наверное использовалась как чулан. Складывалось такое впечатление, что отсюда съехали постояльцы, как из гостиницы, забрав свои личные вещи, но при этом, не тронув гостиничную мебель и утварь. Хоть бери, да живи здесь. Только постельное захвати, мыло там, полотенце, вилки, ложки, ножи.

Покрутив головой по сторонам, Бимен не увидел ни лампочки на потолке, ни розеток, ни выключателей. Это наполнило его душу благоговейным трепетом. «Да это же дом отшельника, которому были чужды блага цивилизации, — сделал логическое умозаключение пчеловод. — Даже не думал, что такое бывает».

Покинув жилище, он прямиком направился в сад, где летали полосатые трудоголики. Они словно ждали его, а он их чувствовал, как прежде чувствовал своих, даже не просто чувствовал, а управлял ими. Вот тогда-то он возрадовался. Смеялся и прыгал как ребенок. Как чокнутый, злобный гений, у которого получилось создать эликсир бессмертия.

— Ну совсем нельзя одного оставить! Посмотрите на него: уже спятить успел.

Звук шел откуда-то сбоку, даже сверху и сбоку. Замерев и посмотрев в этом направлении, повелитель пчел разглядел, среди ветвей на соседнем участке, знакомую до боли фигуру.

— Эй! Сумасшедший, местного разлива! Давай сюда, груши собирать. Или у тебя в планах голышом по пасеке побегать? Тогда я посижу тут еще. Такое зрелище не каждый день увидишь.

— Здравствуйте, Бартеломью! Хотите, покажу что-то?

— А что ты хорошего можешь мне показать?

— Вам хорошо меня видно? — Бимен собрал пчел в горизонтальную звезду, и стал медленно поднимать ее над собой — Видите?

— Что я, по-твоему, должен видеть?

— В небо надо мной посмотрите!

Над пасекой насекомые образовали пентаграмму, затем растянулись в круг, затем сжались в шар. А потом была кульминация: огромные пчелосиськи, которые, немного сжавшись, разлетелись как праздничный салют.

— И не стыдно тебе, старому человеку задницу показывать?

— Это сиськи были.

— Мне отсюда виднее, на что это похоже. Ты помогать мне будешь, или нет, мастер сисечных этюдов?

— Уже иду.

— А пчел там оставь, боюсь я их.

Когда они шли обратно, в кармане у Бимена было три матки, а от него самого не отставал, гудящий, наводящий ужас на Бартеломью, пчелиный рой. Старик украдкой поедал груши, периодически озираясь, в поисках пчел, и подозрительно поглядывая на своего приятеля.

— Скажите, Бартеломью, а вы случайно не знаете, кто жил в том доме, ну, там где пасека? А то я зашел туда, из любопытства, а там даже электричества нет.

— Монах там один жил. А как его не стало, так года через два наверное, и деревня исчезла. Люди просто собрались все, и ушли.

Он, что-то вроде души здешней был. Удивительный человек! — Бартеломью сделал паузу. То ли подыскивал слова, то ли вспоминал что-то. — В молодости, еще при монастыре когда был, он обет дал, что слова больше не проронит. А потом, разочаровался когда в монастырской жизни, и ушел оттуда, сюда пришел.

Обжился, домик себе построил, пасеку завел. Но запомнился он людям нашим тем, что недуги исцелять мог. Но не хворь какую, а душевные болезни. Те, за которые доктора даже и не берутся, чтоб репутацию свою не испортить.

Рассказывали, привезут ему дурачка какого-нибудь, а через неделю забирают здорового человека. Или, например, меняется ребенок в нехорошую сторону. Злым становится, завистливым, или гадости делает всякие, про таких еще говорят, что вселился в него кто-то, или посмотрел кто в его сторону не так. Вот им тоже помогал, путь правильный найти, себя отыскать.

— А вы его лично видели? Разговаривали с ним?

— Я ж тебе сказал, что он ни с кем не разговаривал. Слово он Богу дал, что не станет силы свои на слова пустые тратить. А повидаться с ним у нас не получилось. Не успел я. Помер он.

Я тогда расстроился сильно. Он единственный, кто мог мне помочь. Договорился ведь со всеми, подготовился, приехали сюда, а тут… даже деревня изменилась сразу. То яркая была, веселая, жизнь ключом, детишки бегают, по кустам в прятки играют, а буквально через день — такое чувство, что пылью тут все заросло, все постарело разом, а люди словно серые маски одели. Даже дети выглядели теперь какими-то повзрослевшими. Мне все на въезде понятно стало. «Разворачиваемся! — говорю. — Поехали обратно».

— У вас это после лагерного происшествия?

— Ты что думаешь, я