Джеки подходит к шкафчику в углу комнаты, с минуту возится там, а когда поворачивается ко мне, то я вижу на ее руках желтые резиновые перчатки. Зачем они понадобились ей для преподавания английского языка?

Затем она облачается в синий нейлоновый халат, похожий на тот, что носит моя мама, когда трудится на кухне в школе Нельсона Манделы. И вот Джеки уже стоит передо мной с ведром в одной руке и бутылочкой моющего дезинфицирующего средства — в другой.

Эта сцена могла бы напомнить эпизод из фильма, где Кларк Кент внезапно превращается в Супермена. Если, конечно, Супермен при этом работал бы уборщицей.

Меня вынули из воды, положили на дно лодки и надели кислородную маску.

Помню голоса, говорившие на местном наречии. Кто-то что-то громко кричал в рацию. Потом заработал мотор лодки. Мне сообщили что-то насчет декомпрессионной камеры, имеющейся на одном из островов, куда меня срочно следовало доставить. В моем теле и крови блуждали пузырьки избыточного азота, хотя я этого пока не чувствовал. Но вполне определенно болезнь могла проявиться в самом ближайшем будущем. Декомпрессионная болезнь.

Помню, как я лежал плашмя в лодке с кислородной маской, а дождь хлестал по лицу. Я попытался привстать, чтобы попросить их не уплывать. Ведь нужно было еще дождаться Роуз. Но тут-то кессонная болезнь начала свое жуткое дело. Резкая боль в спине заставила меня застонать. Я чуть не задохнулся, поскольку еще никогда в жизни не испытывал ничего подобного. Глаза наполнились слезами, и я почти ничего не видел вокруг себя. Впрочем, когда слезы высохли, со зрением все равно творилось что-то непонятное: все предметы расплывались, и я никак не мог сосредоточиться. С каждой секундой я видел все хуже и хуже. Меня затошнило, закружилась голова, а во всем теле началось неприятное покалывание, особенно в области шеи, плеч и позвоночника. Но больше всего меня напугало то, что я вдруг начал слепнуть. Пока мы плыли на остров, я лежал с закрытыми глазами, потому что боялся надвигающейся на меня полной темноты.

Когда достигли берега, меня быстро положили на носилки, а затем перенесли в карету скорой помощи. К тому времени я уже не мог пошевелить ногами. Я даже не чувствовал их. А еще казалось, что меня методично бьют по голове молотком. Кто-то что-то сказал насчет воздушной эмболии. Будто где-то у основания моего черепа образовался воздушный пузырек, поэтому я и не чувствовал ног. Воздушная эмболия. О господи! Помню, что я так и не открыл глаза. Помню, как молился. И хотя я потерял власть над своим телом, я не хотел умирать. И я очень боялся.

Завывая сиреной, карета скорой помощи медленно маневрировала в плотном транспортном потоке. Когда мы подъехали к больнице, нас уже, видимо, поджидали, потому что я услышал сразу несколько возбужденных голосов, говоривших и на английском языке, и на местном наречии. Потом носилки понесли куда-то по больничным коридорам. Затем я очутился в непонятном месте, напомнившем мне холодный подземный склеп. Я услышал звук открываемой железной двери, меня внесли внутрь какого-то помещения, после чего дверь закрыли. Это и была декомпрессионная камера.

Кто-то находился рядом со мной. Женщина. Филиппинка средних лет. Она держала мою голову, гладила по волосам и на хорошем английском объяснила, что я серьезно болен, но потом все будет хорошо. И еще она пообещала всегда оставаться со мной.

В камере пахло сыростью и даже плесенью. Я лежал в полной темноте. Тогда я еще подумал: интересно, а как узнать, что ты умер, то есть возможно ли принять смерть за что-то еще? И решил, что, наверное, я уже точно умер. Затем по прошествии неопределенного промежутка времени в камере возникли какие-то тени, и я вдруг ощутил свои ноги. Мне показалось, что они сильно затекли.

Женщина, державшая меня за руку, сказала, что сейчас мне требуется сделать укол, чтобы пузырек воздуха у основания черепа не начал разрастаться. Это была инъекция стероида. Филиппинка рассмеялась и сообщила, что раньше ей приходилось делать уколы только апельсинам. В маленькие смотровые окошки декомпрессионной камеры за нами наблюдали другие врачи. Они давали ей советы и говорили, что именно нужно делать. Я об этом мог только догадываться, потому что они общались на своем языке.

Честно говоря, игла в руках женщины, раньше делавшей инъекции только апельсинам, показалась мне тогда самой незначительной из всех моих проблем. Возбужденные голоса наблюдателей, неприятное ожидание и, наконец, сам укол. Он показался мне пустяком, как пчелиный укус для человека, из которого предварительно практически вышибли дух.

Я помню, что филиппинка постоянно находилась при мне. Она разговаривала со мной, убеждала, что все будет хорошо, да так настойчиво, что мне частенько хотелось расплакаться от ее доброты и заботы. Постепенно зрение начало возвращаться ко мне, хотя глаза по-прежнему болели и слезились. И вот я увидел ее. Она предстала передо мной невысокой женщиной, по годам приближающейся к возрасту моей матери.

Последние десять часов в декомпрессионной камере мы находились в специальных кислородных масках, и она нежно сжимала мою руку всякий раз, когда мне требовалось набрать в легкие воздух. Вот что ей приходилось делать, этой женщине, спасшей мне жизнь: она должна была постоянно напоминать мне о том, что нужно дышать.

Мы провели в декомпрессионной камере двое суток, и за это время недуг постепенно выполз из меня. Но иногда мне кажется, что он покинул мое тело не бесследно и болезнь, которая в тот страшный день настигла меня, останется со мной на всю жизнь.

Странно и непостижимо, как потеря одного человека может создать в вашей жизни огромную брешь, брешь размером с целый мир.

Мне нужно почаще выходить в город и хоть как-то развлекаться. В самом деле. Ну, не до бесконечности, конечно. Слишком рано мне еще думать о развлечениях. Впрочем, так будет всегда. Но иногда выбираться из своей норы все же необходимо.

Когда-нибудь, через тысячу лет, я, наверное, буду готов посещать клубы и обязательно занесу это событие в свой дневник. У каждого мужчины, понимаете ли, имеются свои потребности. Так же, впрочем, как и у каждой женщины. Без всяких сомнений.

Но когда мы не встречаемся с Джошем (а с ним мы видимся не слишком часто), я, как правило, провожу вечера дома. Слушаю музыку на своей мини-стереосистеме, выбирая обычно либо известные пластинки Синатры пятидесятых годов (фирмы «Кэпитол»), либо менее известные шестидесятых и семидесятых годов (фирмы «Репрайз»).

Что же такого особенного в его музыке? Мне нравятся медленные мелодичные песни вроде «Полетай со мной» или «У меня этого не отобрать». Но больше всего я люблю его песни, где рассказывается о разбитых сердцах, о навсегда потерянной любви. Это, конечно, «В ночные часы», «Глаза ангела», «За мою любимую», «Ночь и день» и тому подобное.

Когда слушаю Синатру, я начинаю понимать, что я не единственный человек во Вселенной, который, проснувшись как-то утром, обнаружил, что находится в невообразимой пустоте. Я слушаю его песни, и мне становится ясно, что я не так уж в этом одинок, и тогда все человеческое словно возвращается ко мне.