И русские, скорее всего, обойдутся без очередной революции для обретения такого господства. Германия теперь обнищала настолько, что социализма в ней не избежать. Сталин на длительный срок заручился возможностью влиять на коммунистические революции. Это даже фюрер признавал. Но кто с определенностью может сказать, что за радикал придет к власти после смерти Сталина. Я не могу. Все еще может пойти и мирным путем. Уже наличествует некая прослойка логически мыслящих кандидатов, наделенных властью и влиянием. Это и Молотов, и другие ребята. Знаете, — со смехом сказал Геринг, — прослойка всегда найдется, и неважно, какую она выберет форму правления, коммунистическую или же что-то еще. Лишь способнейшие и сильнейшие приходят к руководству страной — уж меня в этом смысле обмануть трудно.

Концовкой фразы Геринг явно намекал на себя — непомерное тщеславие давало знать о себе. Я заметил, что взаимопонимание с Россией было бы более чем кстати. Геринг, задумавшись на мгновение, все же со мной не согласился — идея такого взаимопонимания пришлась ему не по вкусу.

— Не забывайте, что Россия до сих пор представляет собой неограниченную диктатуру, в точности такую же, какой была Германия. И вам в этом случае предстоит столкнуться с вечной проблемой политики с позиции силы. Ее ведь не объехать и не обойти!

— Возможно, нам и удастся чего-то добиться, если только разумные люди в правительстве попытаются урегулировать все вопросы мирным путем, а не ставить всех перед свершившимся фактом по примеру Гитлера. Результат вам известен.

— Но фюрера, если он действительно что-то решил, уже никаким способом от этого отговорить было невозможно. Можно было приводить какие угодно, самые разумные доводы — без толку. Он оставался неумолим. Так и с русской проблемой. После того как он принял решение напасть, его уже ничто не могло заставить отказаться от этого…

Меня спрашивают, почему я не порвал с ним, если он не поддавался моим уговорам избрать более разумный курс. Да потому, что он тут же велел бы расстрелять меня. И, кроме того, этого мне никогда бы не простил и немецкий народ! Как я уже говорил вам, речь идет не о моей жизни или смерти, а о моей роли в истории. И если мне суждено умереть, то пусть это будет смерть мученика, но не изменника. Никто и никогда не сохранит уважение к тому, кто изменил своему вождю. Вы думаете, у русских осталась хоть крупица уважения к Паулюсу? Вы думаете, у меня осталась хоть крупица уважения к тем русским генералам, которые служили нам? Нет, история рассматривает события под другим углом. Не забывайте о том, что величайших в истории захватчиков никто и никогда не назовет убийцами — ни Чингиз-хана, ни Петра Великого, ни Фридриха Великого. Не бойтесь, настанет день, когда мир по-иному взглянет на нас, и немецкий народ изменит свою оценку. Сейчас уж, конечно, его будут рвать на куски. Возможно даже, что он в отчаянии припечатает нам клеймо убийц. Но все изменится. Пусть только ваше военное управление наберется терпения. Жестокое обращение, нищета, преступность, безработица. В конце концов, вы поймете, кто есть ваш истинный враг. Через пять лет вспомните мои слова и задумаетесь над ними.

Знаете, американцы ведь в подобных играх — дилетанты. Они ведь так спесивы и наивны. И мы, немцы, грешили тем же. Англичане сообразительнее в подобных вещах — у них куда больше практики. Есть такая пословица — «У немца мягкое сердце и твердая рука. У англичанина твердое сердце и мягкая рука». Вот этой самой «мягкой рукой» они и сумели удержать власть. Сначала били этих буров, потом в ход пошла мягкая рука, и десять лет спустя буры сражались уже на их стороне. И сейчас британцы действуют точно так же. Они сказали себе: «Дадер, пусть американцы поиграют в тюремщиков и обвинителей. А мы ограничимся тем, что предъявим наше обвинение — у нас есть главный судья, он вне всякой идеологии и иной раз даже готов вступиться за права обвиняемых. Пусть американцы возьмут на себя самую агрессивную часть работы, и пусть немцы их за это возненавидят».

— Мне кажется, вы и сами были бы не против податься в англичане, если бы вам представилась возможность прожить вашу жизнь заново?

— Если не считать соотечественников, на втором месте у меня англичане. В них есть что-то, чего недостает американцам. Например, уважение к статусу. Они никогда не обратятся ни к генералу, ни к маршалу, как вы — то есть «мистер такой-то». Генерал для них остается генералом, титул титулом. Вы, американцы, просто не понимаете этого. А вот британцы понимают. И еще: британцы никогда не станут пытаться в один день насадить демократию в только что отвоеванной стране. Они скажут: «Ну что же — в одной стране демократия работает, в другой не хочет». А вы — у вас демократия — это какая-то навязчивая идея. Мы совершили ту же ошибку — попытались в один день насадить национал-социализм в оккупированных странах.

И одно для нас ясно — Германии предстоит объединяться либо с англичанами, либо с русскими, если она снова хочет подняться. И, видимо, приоритет на стороне русских. И они не дремлют! Фриче говорил мне, что они все время справляются обо мне. Я и знать не знал, что они так мною заинтересовались. Может, к лучшему было бы, если бы меня арестовали они.

— Вы действительно в это верите?

— Как знать? Это только одна из возможностей. Впрочем, они бы меня сразу ликвидировали. Хотя, с другой стороны… И все же я ни за что бы не принял коммунизм — слишком уж долго я с ним сражался. Вероятно, это зависело бы от того, сумели бы мы достичь какой-то договоренности.

Камера Риббентропа. Мне бросился в глаза ворох бумаг на столе в камере Риббентропа, обитатель камеры сосредоточенно и нервно копался в них. Стоило мне оказаться на пороге, как он сразу же обрушил на меня нескончаемый поток оправданий. Риббентроп говорил настолько быстро, будто рассчитывал тем самым замедлить ход времени, чтобы успеть вымолить себе прощение.

— Вы верите в то, что я действительно планировал агрессивную войну, герр доктор? Обвинение представило совершенно необъективную картину! Я не сомневаюсь, что в распоряжении представителей обвинения имеется и масса документов, которые доказывают как раз обратное. Сначала они утверждали, что это я вбил в голову Гитлеру идею о невмешательстве Англии. Теперь же утверждают диаметрально противоположные вещи. Все можно рассматривать с очень многих сторон. Поймите, я действительно перенес сроки нападения на Польшу, когда Англия выступила с гарантиями ее суверенитета. И потом, это обвинение в антисемитизме. Это совершенно вопреки моей натуре! Ни одному слову Лахузена верить нельзя! Если принимать во внимание тот всеобщий психоз и ту ненависть, возобладавшие в мире, то не составит труда отыскать какое угодно высказывание. Сила на вашей стороне, и мы уже ничего не в состоянии изменить. Но насколько же неумно обвинять нас за то, что было сказано в порыве, под воздействием эмоций и всеобщего военного психоза! И со стороны евреев не очень-то умно столь открыто выражать свою ненависть к нам. Поймите, я на них не в обиде, но это ведь так неумно…

— А какова, по-вашему, роль евреев в этом процессе?

— О, я прекрасно понимаю, что они обладают и силой и немалым влиянием. Ведь в Нью-Йорке столько банкиров-евреев. Вам не приходилось слышать о Кун-Лёбе и Феликсе Варбурге? Но я не антисемит, ни в коей мере не антисемит! Не следует прислушиваться к тому, что говорит этот Лахузен! Мне всегда приходилось иметь дело с евреями-предпринимателями. Вы просто попытайтесь представить себе человека — я имею в виду Лахузена, — который 6 лет просидел на своем посту… И этот человек утверждает, что все это время работал против нацистов. Если он был против, тогда ему следовало сразу уйти со своего поста…А потом он выдает устное показание, основанное на личных воспоминаниях периода военного психоза. Вы ведь психолог. И без сомнения помните тот эксперимент Ломброзо относительно достоверности свидетельских показаний. От двенадцати разных людей он получил двенадцать совершенно различных описаний одного и того же происшествия!