Старик сел и положил перчатки на край стола.

– Сударь, – начал он, – я пришел к вам по поводу…

Тон у него был одновременно и резкий, и нерешительный: шаг, который маркиз собирался сделать, был для него труден. Съежившись, Симон сказал вполголоса:

– Да, я знаю…

– А, вы уже в курсе? Тогда это облегчает дело.

Симон понурил голову, взял со стола линейку и положил ее обратно.

– Позволю себе заметить, сударь, – продолжал старик, – что с моим младшим братом обошлись весьма несправедливо.

– С вашим… младшим братом? – растерянно повторил Симон, поднимая голову.

– С моим братом, генералом де Ла Моннери. Ведь мы говорим об одном и том же лице?

– Да-да, конечно, – сказал Симон. И тут же спросил: – Вы ничего не будете иметь против, если я отворю окно?

– Нет, наоборот… в ваших кабинетах очень жарко!.. Так вот, я прекрасно понимаю, что военных рано или поздно увольняют в отставку, но почему же на моего младшего брата распространяют особые меры, а более пожилых офицеров, имеющих отнюдь не лучший послужной список, оставляют в армии?

– Я не думаю, что здесь были применены особые меры, – на всякий случай заметил Симон.

Он совершенно не знал, о чем идет речь, и никак не мог собраться с мыслями. Его охватило глупое желание расхохотаться.

– О, я знаю, отлично знаю, что именно ему ставят в вину, – продолжал Урбен де Ла Моннери. – Он подал в отставку во время описи церковных имуществ. Я могу только одобрить его поступок, да и сам я поступил бы так же, если бы в то время был еще в армии. Мне неизвестны ваши убеждения, сударь, но все это пора уже предать забвению. Республика тогда поступила дурно, но ведь мы-то об этом забыли!.. Я полагал, что ваша дружба с моим братом Жаном дает мне право…

«Жизнь поистине странная штука, – думал Симон. – Изабелла ждет ребенка от меня, а он и не подозревает об этом. Он занят своими маленькими делами. Госпожа де Ла Моннери, которой сейчас уже все известно, в свою очередь не знает, что один из ее деверей пришел ко мне просить за другого. И ни Изабелле, ни ее тетке даже и на ум не придет, что завтра я буду обедать у госпожи Этерлен. А госпожа Этерлен не догадывается, что племянница ее покойного любовника… И как раз на похоронах Жана де Ла Моннери я встретил Анатоля Руссо…»

У него было такое чувство, словно он в середине запутанного клубка, нити которого видны только ему. Или, вернее, что он находится на телефонной станции, где каждый абонент слышит только один голос, а он, Симон Лашом, слышит сразу всех и среди этого шума маркиз громко перечисляет заслуги своего младшего брата.

– Он может принести еще много пользы, – говорил Урбен де Ла Моннери. – Предельный возраст ничего не значит. Что за глупость! Есть люди, которые в пятьдесят лет уже окончательно опустошены, изношены. Другие же и в восемьдесят крепки, как старый кряжистый дуб, и голова у них более ясная, чем у многих юношей. Мой дед со стороны матери, маркиз де Моглев, умер восьмидесяти двух лет, упав с лошади… Не хочу ставить себя в пример, но ведь и мне уже семьдесят восемь. Так-то! Но у нас во Франции – во всем правила, законы, распространяющиеся на всех… И вот полезных людей увольняют, а неспособных оставляют!

Вначале маркиз был учтив и сдержан, но постепенно, против своей воли, разгорячился: лысина у него побагровела, глаз сверкал за толстым стеклом. Он откашлялся и сплюнул в платок.

– Мой брат на всех конных состязаниях с восьмидесятого по восемьдесят четвертый год брал призы на своих скакунах, – продолжал он. – Вы, конечно, были тогда слишком молоды и не можете помнить…

«Меня и на свете-то не было», – подумал Симон.

– …он проделал три колониальных похода вместе с Галиени, командовал дивизией во время наступления в восемнадцатом году…

«Да, именно так, – думал Симон, – старый вельможа надрывается, кричит в телефон и хочет, чтобы его во что бы то ни стало услышали в путанице голосов».

– Мы принадлежим к числу людей, которые не любят говорить о себе, – сказал Урбен де Ла Моннери, постепенно успокаиваясь. – Но я всегда особенно заботился о брате Робере. Он у нас самый младший. Когда умер отец, ему было всего четыре года, а мне почти девятнадцать… Вот, сударь, все, что я хотел сказать. Не скрою, я приехал в Париж для того, чтобы заняться этим делом.

– Положитесь на меня, милостивый государь, – сказал Симон, вставая.

Он уже привык к этой формуле «положитесь на меня», общей для всех, кто обладает хотя бы малейшей долей власти.

– Я составлю донесение министру, – прибавил он, – или нет, я сам доложу ему, так будет лучше.

Маркиз де Ла Моннери взял свои перчатки, шляпу, поблагодарил Симона и учтиво извинился за то, что отнял у него время.

Проходя все еще твердой поступью по коридорам министерства, он думал: «Этот молодой человек как будто слушал меня внимательно; по-моему, он нам поможет».

За спиной министра высился до самого потолка огромный, подавляющий своими размерами, портрет Лувуа.

У Анатоля Руссо были такие короткие ножки, что для него приходилось класть на пол перед креслом ковровую подушку. Его руки беспрерывно сновали от телефона к блокноту, от блокнота – к многочисленным бумагам, которые каждый день накапливались на письменном столе красного дерева.

Когда Симон Лашом заговорил о генерале де Ла Моннери, Анатоль Руссо воскликнул:

– Что-что? Мой милый Лашом, почему вы хотите снова вытащить на поверхность этого старого краба?

Для военного министра все генералы априори были «старыми крабами».

Симон Лашом разрешил себе заметить, что Роберу де Ла Моннери всего шестьдесят четыре года. Анатоль Руссо, которому было шестьдесят шесть, откинул назад посеребренную сединой прядь волос.

– Утверждают, будто армейская жизнь помогает человеку лучше сохраниться, – проговорил он. – Так вот, это неверно. Она превращает людей в мумии, только и всего! Военный в пятьдесят лет – конченый человек. Я не могу говорить об этом во всеуслышание, но думаю именно так. В этом возрасте их всех надо бы увольнять в отставку. Они тупеют от гарнизонной жизни, от тропического солнца, от падения с лошадей, от соблюдения уставов. У них прекрасная выправка, это бесспорно! Но серое вещество их мозга каменеет. Время от времени появляются… в виде исключения… такие люди, как Галиени, Фош… Но они стратеги, это совсем другое дело… И лучшее доказательство…

Анатоль Руссо любил в конце дня пофилософствовать по пустякам, высказывая общеизвестные истины кому-либо из сотрудников, особенно Симону, которого считал самым интеллигентным человеком своего окружения. Он полагал, что жонглирование абстрактными идеями – неплохая тренировка для мозга.

– …ведь это бесспорный факт, что из генералов никогда не выходили хорошие военные министры. Возьмите, к примеру, Галифэ! Сплошные беспорядки! Вспомните Лиотэ! Чего он добился?.. Видите ли, человек лучше сохраняется, участвуя в политической борьбе. Здесь побеждает не оружие, а интеллект. Помните, что говорит Бергсон об истинном времени и о времени, которое показывают стенные часы? Так вот, военные отстают, как часы… Дайте-ка мне папку с материалами о тех, кого увольняют в отставку.