Про коробок я вспомнил только тогда, когда по радио заговорили о космосе. О космосе мне всё интересно. Потому что я, когда вырасту, обязательно пойду в космонавты. Щелчков тоже, и это правильно, ведь не может такого быть, чтобы люди, особенно такие, как мы, всю жизнь сидели на одной и той же планете и не мечтали полететь на Венеру. Особенно после «Планеты бурь», которую мы со Щелчковым смотрели ровно тридцать три раза. Своей мечте я изменил лишь однажды – после «Человека-амфибии». Тогда я твёрдо решил стать человеком-рыбой и пошёл в нашу детскую поликлинику просить, чтобы мне сделали жабры. Но жабры в поликлинике мне делать не стали, сказали, что для этого нужно закончить четверть без троек, вот закончишь – и приходи. А я за труд в четверти получил трояк, потому что на табуретке, которую мы полгода делали на труде, какой-то умник вырезал слово «попа», и Константин Константинович, наш учитель труда, решил, что «попу» вырезал я, в «попе» не было ни одной ошибки, а в нашем классе я был единственный, кто писал без ошибок. В общем, не пошёл я в поликлинику делать жабры, да, наверное, это и правильно. Космос лучше, чем океан, в океане одна вода, а в космосе чего только нет. Сел в ракету – и летай себе сколько хочешь с утра до вечера.

Итак, я вспомнил про коробок. Как он объявился непонятно откуда в моём кармане в тот момент, когда хулиган Матросов плевал на кулак. Почему-то я был уверен, что это он, тот самый коробок с рынка, с мигающими звёздами на наклейке и летящей между ними ракетой. Только как он попал в карман? И где коробок сейчас? В кармане его не было точно, я проверял. Может, выпал, когда мы спасали с дерева Шкипидарова?

Моих родителей дома не было, они уехали к знакомым на новоселье. На кухне хозяйничала Сопелкина. Когда на кухне хозяйничает Сопелкина, лишний раз там лучше не появляться. Если не огреет сковородой, так ошпарит кипятком из кастрюли. И тебя же обвинит после этого, что специально сунулся ей под руку, чтобы дали освобождение от уроков.

В комнату ввалился Щелчков. В ногах у него путался задумчивый Тимофей Петрович, общественное животное кошачьей породы, выменянное когда-то жильцами нашей квартиры у знакомого живодёра на антенну от телевизора «КВН».

– Я всё думаю про тот коробок, – с ходу сообщил мне приятель.

Я ему не стал говорить о том, что думаю про коробок тоже.

– На нём звёзды на этикетке мигали. Не мигали, а потом замигали. – Он наморщил лоб, как Сократ, знаменитый философ древности, бюст которого мы видели в школе, когда нас вместе вызывали к директору. – И лицо в иллюминаторе улыбалось. Не улыбалось, а потом вдруг заулыбалось.

– Лица не было сначала вообще, – уточнил я. – Лицо появилось после.

Щелчков будто меня не слышал.

– У папы, – говорил он задумчиво, – была в тумбочке открытка с русалкой, только мама её почему-то выбросила. У русалки, если смотришь на неё так, – Щелчков ладонью показал как, – нормальная чешуя и хвост, а чуть её повернул иначе – она уже без чешуи, голая, и тоже тебе подмигивает, ну как звёзды на той наклейке.

На кухне что-то загрохотало. Я тихонько приоткрыл дверь и высунул голову в коридор.

У двери в ванную стояла Сопелкина. На появление моей головы она не среагировала никак. Уже это показалось мне подозрительным. Ну не может такого быть, чтобы Сопелкина вот так, равнодушно, терпела на себе чей-то взгляд.

Я вглядывался в фигуру нашей соседки. Что-то было в ней сегодня неправильное, что-то лишнее, но что – непонятно. И эти странные движения рук, будто бы соседка примеривается, как сподручней оторвать себе голову…

«Голова!» – до меня дошло. Голова на ней была не сопелкинская. У Сопелкиной голова кастрюлькой, а здесь мутная пузатая банка из-под каких-нибудь огурцов или помидоров. А ещё в таких вот уродинах наш сосед дядя Ваня Конкин выращивает китайский гриб.

Всё, что ниже, правда, было соседкино: те же тапки на босу ногу с разбегающимися во все стороны пальцами, тот же ношеный халат с лебедями.

Наша коридорная лампочка в это время чихнула светом, и я понял, что сравнение с банкой было вовсе никаким не сравнением. Это была голая правда. Действительно, на голове у соседки сидела пыльная стеклянная банка, что подтверждалось наклейкой с надписью: «Огурцы маринованные». Сама Сопелкина занималась тем, что, вцепившись в эту банку руками, то ли свинчивала её с себя, то ли, наоборот, навинчивала. Мелкие подводные звуки вяло вылетали из-под стекла и тут же, на лету, умирали, съеденные коммунальными стенами.

– Любовь Павловна, вам помочь?

Осторожно, прижимаясь к стене, я отправился выяснять ситуацию. Пару метров не дойдя до соседки, я внимательно вгляделся в стекло, пытаясь по шевелению губ разобрать её невнятные речи. У меня ничего не вышло: мешала квадратная этикетка, наклеенная как раз на том месте, где шевелился соседкин рот.

– Заплачет рыбачка, упав ничком… – заорали дуэтом у меня за спиной Щелчков и общественное животное Тимофей Петрович.

– Эй, потише там! – крикнул я, и они заткнулись.

Я жестами показал Сопелкиной, что надо повернуть банку, чтобы был виден рот.

Соседка в ответ на это по-щучьи выпучила глаза и постучала кулаком по стеклу. Из щели между шеей и краем банки просачивалось глухое бульканье: что-то она мне говорила. Я сделал пару полушагов вперёд, но всё равно ничего не понял.

Тогда осторожно, не выпуская из виду соседкин тапок (а вдруг лягнёт?), я стал подходить к Сопелкиной. Она ждала меня, руки в боки. Сквозь стеклянный намордник поверх надписи «Огурцы маринованные» смотрели два её круглых глаза. Когда я был уже почти рядом, соседка выбросила руки вперёд, ухватила меня за плечи и резко притянула к себе. Затем откинула назад голову, подмигнула мне хохочущим левым глазом и опустила свою голову на мою.

Послышался звон стекла, в глазах моих стало пасмурно.

– Лучше лежать на дне… – запели у меня за спиной.

Но этого я уже не слышал.