– Вот зараза, – сказал Щелчков. – Никому от неё покоя! Ни человеку, ни животному. Но ты, Тимофей, не бойся. Мы тебя в обиду не дадим.

– Вы-то не дадите, а если вас дома нет? Явится снова этот, из племенного союза, сунет меня в мешок и прямым этапом на живодёрню. – Тимофей невесело усмехнулся. – Это я так, утрирую. Но возможно, придётся уйти в подполье. Временно, пока соседка не успокоится. Буду, как в молодые годы, вести охоту на чердачную дичь, промышлять голубями и попугаями. На помойку не пойду, не мой стиль. Я помоечным котам даже в детстве лапу не подавал. Все ворьё, вместо слов одно сквернословие. – Тимофей Петрович вздохнул. – Как-то я с одним попугаем здесь, на нашем чердаке, познакомился, так даже он, хотя и попугайской породы, и то был на порядок интеллигентнее, чем это хамьё дворовое, не говоря уже про словарный запас. Редкие слова знал – репетиция, коробок, ракета…

– Как «ракета»? Почему «коробок»? – вытаращил глаза Щелчков.

– Не помню, – ответил кот, – это же когда было.

– А хоть чей был попугай, помнишь? И где этот попугай теперь?

– Где-где! Известное дело где. Время было голодное, надо было чем-то кормиться. – Общественное животное смутилось, воспоминание оказалось не из приятных. – Ну а чей? – Тимофей задумался. – Нет, не помню, просто залётный. Да, кольцо у него, кажется, было. На правой лапе, маленькое такое, дешёвенькое. И что-то было на колечке написано.

– Что? – спросили мы со Щелчковым хором.

Тимофей пожал плечами:

– Не помню.

– Где оно сейчас, тоже не помнишь?

– Там, наверное, на чердаке и лежит.

Тимофей вдруг навострил уши. В коридоре раздался скрип – то ли это половица скрипела, то ли где-нибудь приоткрыли дверь. Морда у кота стала кислая. Вдруг там снова этот «кошачий друг»? Он глазами попросил нас молчать и осторожно подошёл к двери. Втянув носом воздух из коридора, кот беззвучно, по-кошачьи, чихнул. Хвост его загнулся вопросом, потом вытянулся восклицательным знаком. Тимофей повернул к нам морду и удивлённо пошевелил усами.

– Кто? – спросил я его вполголоса.

– Непонятно, – прошептал Тимофей. – Подозрительно двусмысленный запах. Пахнет вроде бы и соседкой и не соседкой.

Я тоже подошёл и принюхался. Запах был самый обыкновенный: пахло коммунальной квартирой.

В коридоре что-то звякнуло и затихло. Мелкие крадущиеся шаги прошелестели в направлении кухни. Ждать уже не имело смысла. И теряться в догадках тоже. Пора было переходить к действиям. Щелчков вынул из-под шкафа топор, потрогал его ржавое лезвие и решительно передал мне. Сам взял в руки лыжную палку с зазубренным металлическим остриём и занёс её над головой, как копьё.

Когда мы с топотом ворвались на кухню, картина, которая нам предстала, была привычная и обыденная до скуки. Но не такой был Тимофей человек, чтобы сразу вот так расслабиться. Он обнюхал каждую половицу, выскреб грязь из щели возле плиты и осторожно взял её на язык. Отдельно осмотрел веник и мусорное ведро без крышки. Веник оставил его вполне равнодушным, зато к ведру он долго принюхивался и сосредоточенно заглядывал внутрь. Ведро стояло в проёме между дверьми, ведущими на чёрную лестницу. Пользовались лестницей редко, раз в день, когда выносили мусор. Кот вдруг отошёл от ведра и уткнулся мордой в порог. Торжествующе поднял голову и хвостом позвал нас к себе.

– Видите, – сказал Тимофей, и мы увидели на пороге след.

След был слабенький, но читался чётко. Полустёртым выгибом каблука он глядел от дверей на кухню; круглым носом, отпечатавшимся с изъяном, след указывал на чёрную лестницу. Я прошёлся взглядом по двери и увидел сдвинутую щеколду. Дверь была не заперта, лишь прикрыта.

Рука моя с топором дрогнула. Изумрудные глаза Тимофея вспыхнули недобрым огнём. Щелчков нацелился бамбуковой пикой на невидимого пока противника, затем резко толкнул дверь от себя. С ржавым скрипом та уехала в полутьму лестницы. Тени сжались, ослеплённые светом нашей кухонной лампы-сороковаттки.

Мы перевели дух. За дверью нас не ждали с кастетом. Щелчков опустил копьё и, чтобы приободрить Тимофея Петровича, почесал ему остриём за ухом. Я хотел проделать то же самое топором, но кот мне почему-то не дал.

За порогом след продолжался. Он вёл по ступенькам вверх, исчезая в полумраке площадки. Щелчков сбегал в комнату за фонариком. След привёл нас к чердачной двери, но о том, что приключилось за ней, вы узнаете из следующей главы.

Если вы никогда не бывали на городских чердаках, считайте, что ваша жизнь прошла наполовину впустую. Чердаки – это целый мир, полный удивительных тайн и населённый необыкновенными существами. Другое дело, нужен особый глаз, чтобы всё это заметить и разглядеть, и даже особый угол, под которым надо смотреть на вещи. Но дана эта способность не каждому, только самым наблюдательным и упрямым, а кто сравнится в этих прекрасных качествах с десятилетними ленинградскими школьниками, какими были в те годы мои герои.

Во времена, о которых ведётся речь, чердаки были не те, что сегодня. На чердаках развешивали бельё, здесь держали всякую всячину, необязательную в повседневном быту или отслужившую свою службу, – массивные чугунные рамы от швейных машинок «Зингер», коляски с плетёным верхом, в которых некогда возили детей, но дети выросли, и ненужный транспорт переселился под городские крыши, спинки от старинных кроватей с толстыми зелёными шишками или зеркальными навинчивающимися шарами, птичьи клетки, рога оленьи, они же вышедшие из моды вешалки, и другие экзотические предметы тогдашнего городского быта. Чердаки запирались на ключ, ключ был общий, в каждой квартире свой, он хранился у ответственного лица, пользующегося особым доверием населения коммунальной квартиры. У нас в квартире таким лицом считалась почему-то Сопелкина, хотя какое может быть к ней доверие, когда я собственными глазами видел, как Сопелкина у соседа Кочкина воровала на кухне спички.

Мы стояли возле железной двери, ведущей на наш чердак. Одна половинка следа была по эту сторону двери, другая была по ту. Лёгонький луч фонарика прыгал по обшарпанному железу, натыкаясь то на хищного паука, нависшего над несчастной мухой, то на странные уродливые каракули, нацарапанные на ржавой двери. «Режу и выпиливаю по живому», – прочитали мы с трудом одну надпись. «Дети и старики без