никогда не плачет просто так. Карина выросла в стране, находящейся под давлением со стороны русских, и повидала больше слез, чем многие проливают за всю жизнь, еще до того, как научилась сама зашнуровывать себе ботинки. Совсем юной научилась делать вид, будто ее ничто не трогает, сдерживать слезы жалости или сочувствия за массивными, неприступными стенами. Карина сухими глазами наблюдала за тем, как рыдали тщедушные малыши в очереди за бесплатным питанием, в которой она исправно простаивала по два часа с лишним каждый день после школы; как господина Новака, живущего через улицу, вырвали из рук бьющейся в истерике супруги и шестерых плачущих детей и забрали в тюрьму за кражу свиной головы с соседской фермы; как обливалась слезами ее мать, пока дочь собирала чемодан перед поездкой в Швейцарию. Карина уезжала на полгода работать няней, но мать знала, что шестью месяцами все не ограничится, что работа няней служит просто-напросто благовидным предлогом для получения паспорта, что Швейцария всего лишь перевалочный пункт по пути в американский колледж и что она может больше никогда не увидеть свою девочку.

Вот Карину и нервирует, что слезы Ричарда как-то ухитрились найти уязвимое место в ее обороне. Она откашливается, стараясь выбросить эти мысли из головы и сосредоточиться на стоящей перед ней задачей. Она расстегивает его джинсы и, ухватившись по бокам за их пояс и резинку бо́ксеров, одним сильным рывком стаскивает их до колен.

У нее ушло больше пяти минут, чтобы добраться до крыльца дома Ричарда. Когда он позвонил, она находилась от него не дальше чем за милю, но несколько минут заняла парковка. Часть жидкого, поносного дерьма, стекшего по его ногам, уже засохла, и сквозь эту корку, точно сорная трава из высохшей земли, пробиваются жесткие черные волоски. Основательная куча пристала к трусам, остальное же налипло, как глазурь на торт, к его заднице и яйцам. На такое она не рассчитывала.

— Ладно, на одной ноге устоять сможешь?

— Слишком устал. Боюсь, упаду.

— Держись за мои плечи.

— Не могу.

— Ах, ну да. Тогда обопрись о стенку за твоей спиной.

Карина крепко держит его за оголенную талию, а он, мелко шаркая, пятится, пока не упирается в стену.

— Подними, — присев перед ним на корточки, командует она, похлопывая его ладонью по левой голени.

На нем уже нет обуви, так что она полностью стягивает джинсы и боксеры с одной ноги. В результате протаскивания через испачканную штанину вся его нога целиком измазывается дерьмом. Немаленький его кусок вываливается из боксеров и падает на пол ванной. Белую стену за спиной Ричарда его задница расписала коричневым. Боже милостивый!

— Теперь другую.

Ричард поднимает правую ногу, и Карина стаскивает штаны и боксеры через обтянутую носком ступню. Смотрит на свои руки и мгновенно об этом жалеет — дерьмо Ричарда измазало большой палец правой руки и костяшки, попало под недавно накрашенные ногти, въелось в аккуратно обработанные кутикулы. Ее импровизированная маска сползла с носа, но она не хочет притрагиваться к свитеру выпачканными руками, поэтому оставляет все как есть. Вонь, грязь, свои руки. Накатывает тошнота. Раз, другой.

— Прости, — извиняется он.

Ей нельзя сейчас останавливаться, чтобы помыться, иначе она не сможет довести дело до конца. Нужно продолжать.

— Подними.

Она стягивает сначала левый носок, потом правый. Встает и, ухватив свитер снизу, пытается подтянуть его вверх, чтобы снять через голову, но руки Ричарда только мешают, он застрял. Ну и что ей теперь делать?

— Надо по одной руке, — подсказывает Ричард.

Карина с трудом проталкивает через узкое отверстие сперва левую руку, потом правую, затем голову. И вот он стоит перед ней совершенно голый, в дерьме, слезах и муках стыда.

Она включает душ. Ричард залезает внутрь. Карина подхватывает с края ванны губку и заливает ее жидким мылом.

— Уже все хорошо. Мелани закончит.

— Помолчи.

Начав его мыть, притрагиваться к плечам, груди, животу, она вспышкой осознает, что пусть и гораздо более исхудавшее, чем она помнит, но перед ней находится обнаженное тело Ричарда, тело, которое она любила, целовала, обнимала, прижимала к себе, согревала по ночам, ласкала, трахала, избегала, презирала, ни во что не ставила, проклинала, ненавидела. В ее сознании прокручивается полное меню воспоминаний и чувств, связанных с этим телом, неуместных в этой странной ситуации. Она отказывается их просматривать, игнорируя историю его тела, и вместо этого сосредоточивает внимание на выполняемых ею обезличенных действиях. Губка, ягодицы, мыло, нога, вода, пенис, снова мыло, яйца, губка, другая нога.

Наконец в сливное отверстие уходит прозрачная вода. Карина оставляет Ричарда стоять на месте, идет в кухню, находит там мусорный мешок и возвращается в ванную. Отыскивает на джинсах чистое место и, орудуя рукой на манер клещей, перемещает их в мешок для мусора. Проделав то же самое с носками, трусами и рубашкой, завязывает горловину мешка узлом, чтобы запечатать запах внутри. Хотя она уверена, что не касалась измазанной поверхности, ей кажется, будто у нее опять грязные руки. Она тщательно моет их в раковине самой горячей водой, которую только может вытерпеть. Потом перемывает еще раз.

Снова подходит к душу и выключает воду. Ричард выбирается из ванны, и она вытирает его сухим полотенцем, после чего они молча направляются в спальню. Карина без подсказок находит вещи и одевает его.

Всё. Готово. Они наконец могут посмотреть друг на друга.

— Вот же ж срань господня, — вырывается у Карины.

Ричард смеется. Она не собиралась шутить, но в ней бурлило столько адреналина, что сохранить бесстрастное лицо оказывается выше ее сил, и она смеется вместе с ним. Они хохочут гулко, безудержно, шумно переводя дыхание, и от этой эмоциональной разрядки у обоих становится легче на душе. У них с Ричардом давно не было общего повода для смеха.

— Я дождусь Мелани, — предлагает она, сообразив, что уже почти половина второго.

— Ладно.

Карина проходит за Ричардом в гостиную и садится на диван с ним рядом. Он включает телевизор, наступив на приклеенный к полу пульт. Побродив по каналам и не обнаружив ничего интересного, выключает телевизор. Они сидят бок о бок в тишине, ожидая Мелани, ни обсуждать, ни делать им нечего, что усугубляет первоначальное стеснение до более чем неприятных ощущений и почему-то вызывает чувство даже большей неловкости, чем тот дерьмовый аттракцион, который они только что пережили в ванной.

— Так что ты делала в Бостоне?

— Ходила к врачу.

— А-а-а.

Он не спрашивает зачем и все ли с ней в порядке. Она его не винит. Ящик Пандоры лучше держать закрытым.

— Когда ты позвонил, я как раз выезжала