пифагорейцев предполагала большую самодисциплину и самоконтроль, чем это обычно требовалось, их образ жизни включал в себя целый ряд диетических ограничений и правил,[326] но все это вовсе не похоже на запрет ходить по торным дорогам или говорить в темноте.

Очевидно, что мы имеем дело не с исторической традицией о жизни известных или даже неизвестных нам пифагорейцев, а с литературной традицией толкования пифагорейских symbola, восходящей к Анаксимандру из Милета. Оснований видеть в них реалии пифагорейской жизни не больше, чем верить в историчность рассказов о чудесах Пифагора. Но так же, как фигура Пифагора притягивала к себе легенды, первоначально с ним не связанные, так и изначальные пифагорейские symbola стали впоследствии ядром все разраставшейся коллекции.

К этому первичному ядру можно отнести symbola первого вида, с самого начала подразумевавшие непрямое понимание. К ним, вероятно, относятся и те «отождествления» различных понятий с числами, которые так часто цитировал Аристотель и которые он так же, как и предписания, пытался понимать буквально: Что есть справедливость? — Четверка. Что есть брак? — Пятерка и т.п.[327] Можно ли видеть в них прямые отождествления, следует ли искать в них некий «глубинный» смысл? Стал бы пифагореец всерьез настаивать на том, что Дельфийское святилище это и есть тетрактида, море — это и есть слезы Кроноса, а Пифагор — действительно Аполлон Гиперборейский? Скорее всего, такого рода symbola имели в VI в. иной уровень понимания, чем θεια δόγματα, о которых писал Ямвлих.

Второй вид пифагорейских symbola если и нуждался в каком-нибудь толковании, то едва ли в символическом. Такого типа мудрость, питавшаяся стремлением определить суть вещей точнее, чем это сделали предшественники, а нередко и прямой полемикой с ними,31 характерна для архаических σοφοί, в то же время ее форма пригодна и для выражения весьма глубоких суждений. Но стали бы люди, полагавшие, что самое сильное — разум, а самое мудрое — медицина, тщательно собирать разнообразные суеверия и добросовестно следовать им?

Происхождение коллекции табу представляет собой загадку (в отличие от происхождения каждого из них). В основе ее, несомненно, лежали немногие действительно пифагорейские предписания, но кто и когда добавил к ним десятки других, снабдив их символическим толкованием? Обязаны ли мы всей этой коллекцией систематизаторскому пылу самого Анаксимандра из Милета? Или это был один из тех, кого в IV в. называли «пифагористами»? Хотя последнюю возможность исключить нельзя, на фоне отсутствия в раннем пифагореизме религиозной литературы она кажется маловероятной.[328] Начиная с Демокрита о пифагореизме писали, как правило, посторонние люди: Феопомп собирал легенды о Пифагоре, Аристотель систематизировал как легендарную, так и философскую традицию, Аристоксен описывал жизнь и нравы пифагорейцев, Евдем — их научные открытия. Спевсипп, Ксенократ и Гераклид также оставили сочинения, рисовавшие пифагорейцев такими, какими хотели видеть их авторы. На этом фоне попытка какого-нибудь софиста представить собранные и истолкованные им же запреты и суеверия как пифагорейские symbola не кажется чем-то странным.

Мы уже не раз отмечали, какие трудности возникают при отождествлении «акусматиков» с какой-либо известной нам группой пифагорейцев. Не лучше дело обстоит и с «математиками». Впервые термин μαθηματικός встречается в одном из поздних диалогов Платона (Soph. 219с) и был, скорее всего, введен либо им самим, либо незадолго до него.[329] Когда Архит упоминал о своих пифагорейских предшественниках, занимавшихся μαθήματα, он называл их οι περι μαθήματα, а не μαθηματικοί (47 В 1). В источниках II в. н.э. среди прочих категорий пифагорейцев (πολιτικοί, φυσικοί, ακουστικοί, σεβαστικοί) мы встречаем и μαθηματικοί,[330] но о разделении школы на «акусматиков» и «математиков» впервые упоминает Климент Александрийский (Strom. V,59). Их краткое описание содержится у Порфирия (VP 37), более подробное — у Ямвлиха (VP 81, 87-88; Comm. math, sc., p. 76.16-77.24), причем у обоих они уже становятся основными группами, вытесняя все остальные.[331] Соответственно и ακούσματα появляются только у Ямвлиха,[332] причем именно в тех разделах, где речь идет об «акусматиках».[333] По-видимому, ему (или его источнику) казалось естественным, что у άκουσματικοί должны быть ακούσματα, не менее важно было подчеркнуть устный характер этой мудрости, который из термина σύμβολον отнюдь не вытекал.

Обратимся, однако, к тексту Ямвлиха: «Есть два вида италийской философии, называемой пифагорейской, — ибо было два вида людей, занимавшихся ею: одни «акусматики», другие «математики». Из них «акусматики» признавались в качестве пифагорейцев со стороны «математиков», но сами они «математиков» не признавали, утверждая, что их теория идет не от Пифагора, а от Гиппаса... Те же из пифагорейцев, которые занимаются μαθήματα, соглашаются, что и «акусматики» — пифагорейцы, но утверждают, что они еще больше пифагорейцы и то, что они говорят, — истинно. А причина этих различий, говорят они, следующая.

Когда Пифагор во время тирании Поликрата прибыл в процветавшую Италию, первые мужи в городах стали его последователями. Однако тех из них, которые были уже в возрасте и из-за занятий политикой не имели досуга, слишком сложно было обучать наукам и доказательствам (μαθήματα και αποδείξεις), поэтому он давал им лишь голые наставления, полагая, что для них будет полезно знать, как действовать, даже и без знания причин... Молодым же людям, способным к упорной работе и обучению, он преподавал с помощью доказательств и наук. Так что они сами («математики») происходят от этих последних, а «акусматики» — от тех.

О Гиппасе же они говорят, что он был из числа пифагорейцев, но за то, что первым разгласил и письменно изложил конструкцию сферы из двенадцати пентаграмм, он погиб в море, как нечестивец, снискав славу первооткрывателя, хотя в действительности все принадлежит «тому мужу» — так они именуют Пифагора, не называя его по имени».

Этот рассказ повторяется у Ямвлиха дважды, практически слово в слово,[334] — очевидно, что он переписан из более раннего источника. Сравнивая его с материалом Климента, нетрудно убедиться, что к тому же текстовому блоку принадлежит и псевдопифагорейское письмо Лисида к Гиппарху, которое Ямвлих приводит непосредственно перед рассказом о двух группах (VP 75-78).[335] У Климента присутствуют те же три элемента, но в спрессованном виде: за краткой цитатой из письма Лисида следует история Гиппаса,[336] а затем, после промежуточного пассажа, коротко упоминается о «математиках» и «акусматиках» (Strom. V,57.2-4, 59.1).[337]

Итак, этот рассказ тесно переплетен с другим псевдо- и неопифагорейским материалом, наилучшим образом объясняющим его характер. Как и в письме Лисида, речь идет об устных и тайных доктринах,[338] а сам рассказ ведется от имени современника пифагорейцев