Не показывает ли все рассказанное выше правильность нередко оспаривавшихся выводов Л.Н. Толстого. Ростопчин действительно не понимал положение вещей. Он фантазировал и всех морочил, желая разыгрывать роль спасителя Отечества, к которой еще менее был пригоден, чем «мальчик».

Если согласиться с Толстым, что оставление Москвы было «величественным событием, которое останется лучшей славой русского народа», то в этом событии, как мы видим, Ростопчин не играл решительно никакой роли. Впоследствии Ростопчин приписал себе и эту славу. Он объяснил даже все свои действия именно этой целью: соблюсти спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей; на деле Ростопчин только препятствовал осуществлению того «величественного события», которое инстинктивно, из страха подготовили московские обыватели… Москва должна была остаться пустой к прибытию Наполеона. Из нее спешно вывозили имущество, деньги, бумаги и т. д. Конечно, в две недели вывезти все было невозможно, а при господствовавшей панике подчас самое главное оставалось. Недаром Волкова 15 октября писала: «Говорят, что в какой-то газете пишут, что Москву сдали опустелую, увезя из нее все до последней нитки. Видно, что, кто в газете пишет, у того в Москве волоса нет». Сколько ни увозили из Москвы, сколько ни зарывали в землю, в столице оставалось достаточно и жизненных припасов, и всякого рода имущества. Недаром на Стендаля Москва произвела на первых порах впечатление одного «из прекраснейших храмов неги». Французы нашли немало барских домов с достаточным штатом дворовых людей, оставленных охранять барское имущество (см., напр., письмо Волковой от 17 сентября, приказчика Сокова к Баташову, в доме которого на Швивой Горке поместился Мюрат).

Можно было бы привести множество рассказов по этому поводу из французских мемуаров. Наполеон был совершенно прав, когда говорил О'Меару 3 ноября 1816 г.: «Sans cet incendie fatal, j'avais tout ce qui etait necessaire a mon armee»[44]. Конье утверждает, что провизии хватило бы «на всю зиму». Но вряд ли стоит это делать, потому что этот факт несомненен сам по себе и засвидетельствован, наконец, многими реестрами, которые поданы были правительству после выхода французов из Москвы лицами, потерпевшими от пожара. Беглый обзор того, что осталось в Москве, снимает весь патриотический налет с «великого события», долженствовавшего сделаться неувядаемой славой России. Мы знаем: увозили драгоценные вещи, жемчуги с икон и оставляли народные святыни — мощи[45], оставили «за неимением подвод» 332 знамени и т. д. Оставлены были на произвол судьбы, на попечение «злодеев» тысячи русских раненых, проливших свою кровь в защиту Отечества. Указать точную цифру оставленных раненых вряд ли возможно. Мы знаем, что в письме жене 1 сентября Ростопчин исчисляет количество оставляемых раненых в 22 000. Сколько было увезено в последние два дня, когда русские войска проходили оставляемую Москву, — сведения разноречивы. И различные источники насчитывают оставленных раненых от 2000 до 15 000, из которых, по свидетельству Ростопчина, осталось в живых ко времени его возвращения в Москву не более 300. Внук Ростопчина, сын его дочери, гр. Сегюр, написавший жизнеописание своего деда, добавляет к этой печальной повести: и большинство несчастных (раненых) «погибло в огне, зажженном соотечественниками» (Vie de Rostopchine[46]. Paris, 1873).

Таковы были реальные результаты энергичной деятельности московского главнокомандующего. При всем желании найти что-либо положительное в деятельности Ростопчина, в конце концов, находим лишь отрицательное.

Припомним слова С.Н. Глинки, свидетельствующие о том, что Ростопчин, издавая призыв к населению идти на Три горы, думал якобы этим указать московским крестьянам, что они должны делать, когда французы займут Москву. Можно подумать, что Ростопчину принадлежит инициатива возбуждения народной войны, того образа действий, который спас Россию. Ростопчин целых три месяца подготовлял народное настроение, возбуждая в населении «патриотическую ненависть» к французам. «Мне удалось, — писал он позднее своему постоянному лондонскому корреспонденту гр. Воронцову (28 апреля 1813 г.), — внушить крестьянам презрение к французскому солдату… Я оставался до 26 сентября при главной квартире, разъезжая туда и сюда, чтобы ободрить крестьян и своим присутствием, и своими воззваниями». Но и здесь Ростопчин ошибался. Он был бессилен поднять «патриотизм», который он видел только в человеконенавистничестве[47].

С. П. Мельгунов

Герой Отечественной войны Яков Петрович Кульнев родился в Люцине в 1763 году.

Окончив Шляхетский кадетский корпус, с награждением серебряной медалью, Кульнев был выпущен поручиком в Черниговский пехотный полк.

Но Кульневу, видимо, на роду было написано стать славным кавалеристом. Переведенный вскоре в Санкт-Петербургский драгунский полк, он отправился с полком в турецкий поход.

Отвага молодого поручика в сражении при Бендерах отмечена светлейшим князем Потемкиным. Во время польской кампании, когда в бою под Брест-Литовском смелая кавалерийская атака решила участь сражения, на Кульнева обращает внимание старик Суворов. При кровавом штурме Праги первым, вскочившим с своими конными егерями в город, был Кульнев.

Затем наступает период вынужденного бездействия. Кульнев не участвует в Итальянском походе. В письме брату звучат грустные ноты:

— Мне скучно стало не видеть перемены в моей службе!.. Впрочем, у войны свои прихоти… La guerre a ses faveurs, ainsi que ses disgraces!..[48] Надобно во всем полагаться на волю Божью!..

Судьба готовила Кульневу награду, увековечив вскоре именем храбрейшего генерала.

Переведенный в Гродненский гусарский полк, переименованный впоследствии за отличие в Клястицкий, полковник Кульнев выступил в поход 1807 года и тотчас заставил о себе говорить. Сражения при Гутштадте, Гейльсберге, Фридланде неразрывно связаны с именем Кульнева. Начало войны со шведами и новое назначение в действующую армию дают повод ему воскликнуть:

— Люблю матушку Россию за то, что у нас всегда где-нибудь да дерутся!.. Неукротимый вояка вписывает в этой войне одну из наиболее блестящих страниц в историю русской конницы.

В качестве начальника авангарда Кульнев трижды проходит насквозь Финляндию, в беспрерывных боях, день и ночь не сходя с коня, ночуя на биваках среди снегов, всегда с свежими лаврами, нередко без куска хлеба. Ибо никакие обозы не могли поспевать за его конницей.