— Я убедила их вернуть то, что принадлежит мне. И то, что они стащили у других, тоже. Я объяснила им, какой ущерб они нанесли тем, кого обокрали. Они поняли и всё вернули. Я хотела, чтобы они извинились, но на это их не хватило.

Она лучезарно улыбнулась, гордая победой пути истинного. Четверть часа спустя, пересекая сквер Людовика XVI, они наткнулись на компанию цыган, по большей части детей, склонившихся над одной из своих товарок, судя по всему, больной. Завидев издали высокую фигуру Изольды, они с криками кинулись наутек, в том числе и больная. Антонен успел заметить на лице маленькой воровки огромный синяк. Изольда невозмутимо наблюдала за сценой свысока. Средний палец ее правой руки был поднят вверх в направлении разбегающейся детворы. Она издевалась им вслед! Невозможно, это не укладывалось у него в голове. Видя, как он удивлен, она еще поддела его:

— Есть один радикальный способ прекратить кражи мобильников.

— Какой?

— Вмонтировать в каждый аппарат взрывное устройство с детонатором. Если телефон украли — набираешь код, и раздается взрыв. В лучшем случае вору оторвет руки, в худшем снесет лицо, ухо и вышибет мозги. Это принцип противопехотных мин.

— Это чудовищно, вы так не думаете!

— Я так думаю, но это шутка, дурачок.

Наступило Рождество, и с ним пришла радостная весть. Уже полтора года, как на Антонена снизошло «откровение», а он все еще ничего не совершил. Развешенные на стенах бумажные фонарики создавали иллюзию праздника. Изольда купила огромную елку, которую Антонен и все остальные украшали целый день. Гвоздик даже вырезал на скорую руку фигурки святых из дерева. Но Изольда, стараясь не задеть чувства людей других вероисповеданий — мусульман, буддистов, сикхов, — свела к минимуму религиозный аспект церемонии. Она сказала, что отправится к полуночной мессе со всеми желающими, но праздник будет посвящен детству и детям, дремлющим в каждом из нас. Вырядившиеся призраками бомжи подняли большой шум и смешно отплясывали вокруг елки что-то вроде джиги. Зима стояла студеная, государство обнародовало план «Холода» и реквизировало гимнастические залы, казармы, церкви, чтобы разместить там бомжей. Один замерзший на улице мог стоить префекту поста. Тем не менее некоторые, выскользнув из сетей, погибали в пустых домах и подвалах. Когда приходила весть о смерти товарища, Изольда глухим голосом сообщала ее за обедом. Скорбный гул поднимался из-за столов, словно Костлявая незримо витала над ними. Обед превращался в собор обреченных, плечи сутулились, каждый спрашивал себя, кто следующий, подозрительно косясь на соседей. Все спешили опустошить свои тарелки, боясь сгинуть до десерта.

Серым утром в конце декабря толпа изможденных людей, закутанных в старые парки, топталась у входа в «Дом ангелов», ожидая открытия дверей, кофе и горячего супа. Они подтягивались группками, точно армия после войны, хромая, кашляя, сгибаясь под бременем невзгод. Изольда смотрела на них лихорадочными глазами учительницы, пересчитывающей детей у дверей класса. То была обычная публика — безработные в свободном падении, нелегалы, душевнобольные плюс особо колоритные персонажи, от которых в ужасе шарахались остальные. Они иллюстрировали собой парижский закон беспредельной деградации: кем бы вы ни были в этом мегаполисе, всегда найдется кто-то еще гаже, еще отвратительнее. Многие ночевали прямо на тротуаре, дышали свинцовыми испарениями из коллекторов и страдали сатурнизмом. Очередь, ожидавшая у дверей, гомонила нестройным концертом плевков, брани, грязных шуточек. В самом конце стоял молодой еще мужчина, лет сорока, не больше, с огромным волдырем на левой щеке, обмороженными скулами и растрескавшимися губами. Он толкал перед собой коляску, наполненную всевозможным хламом, и выворачивал при ходьбе носки внутрь. Козел отпущения, он только что получил взбучку, вращал глазами и дрожал от холода с потерянным видом, свойственным этой братии. Антонен принял его, записал имя, Фредерик, и все утро не отходил от него, как отец, опекающий самого слабого из сыновей. Он не задавал нескромных вопросов, смотрел с хмурым выражением лица, так хорошо ему удававшимся. Бедолага мялся в нерешительности. Мало-помалу, отогревшись и наевшись, он разговорился. «Непруха у меня», — повторял он, как другие сказали бы «у меня грипп». Говорил он невнятно, после каждой фразы издавал горлом что-то вроде кудахтанья, которое можно было ошибочно принять за смех. Через час он сказал Антонену:

— Слышь, новенький, ты мне нравишься, чувствую я, мы с тобой поладим.

— Ага, будем друг за дружку держаться?

Фредо жил под мостом кольцевой автодороги у Порт-де-Шарантон, возле Венсенского леса, на шоссе Рейи.

— Тут тебе и город, тут тебе и природа. Я ж пятнадцать лет на улице, парень, как один день, хочется иногда зелени.

Антонен смотрел на его лицо, молодое, но уже испитое, в красных прожилках, в рубцах, точно по нему прошлись колючей проволокой.

И вдруг, вглядевшись внимательнее, решил: это будет он!

В одно мгновение.

Это был выбор не хуже любого другого.

Да и не выбор даже, ведь решение кого-то убить приходит само, как любовь.

Потому что это он, потому что это ты.

Фредерик не был худшим из всего этого отребья. Были у него язвы на руках, открытые раны на ногах, фурункул на виске, который не мешало бы прооперировать.

Но ему он годился таким, как есть.

В самый раз.

И Антонен принялся его обхаживать. Он предложил навещать его с целью «логистического контроля» — это бюрократическое выражение понравилось ему своей мутностью. Каждый раз, отправляясь на машине «на промысел», убеждать уличных одиночек воспользоваться услугами центра, он делал крюк, чтобы зайти к Фредо. Тот делил арку под эстакадой с семьей тамилов из Шри-Ланка, бежавших от гражданской войны, которым помогали кузены, жившие в Порт-де-ла-Шапель, в квартале Литтл-Индия. Вечерами аппетитные запахи с их кухни щекотали ноздри. Не больше двадцати метров отделяло их от Фредо. Это было что-то вроде no man’s land между городом и предместьем: зелень пучками пробивалась среди камней, вокруг раскинулся лужок с чахлой травой. Ветер порывами задувал под мост, содрогавшийся от машин и тяжелых грузовиков. Фредо жил на насыпи под аркой. На этом узком холмике он оборудовал себе жилище из подручных материалов, обладавшее главным козырем — крышей, защищавшей от дождя; кроме того, на возвышенности ему не грозили наводнения, и крысы сюда не добирались. Фредо соорудил лесенку, которую убирал на ночь, чтобы не пожаловали незваные гости. Антонен, часто с Марией Каллас, ходившей за ним хвостом, выполнял для него мелкие поручения, справлялся о здоровье, о реадаптации. Слово звучало многообещающе, это был волшебный «сезам». Людей реадаптируют, как винтики в сложный механизм. Фредо, завидев их издали, почитал своим долгом встать и махал им рукой. Этот верзила, всегда тяжело дышавший, был так приветлив, что даже раздражал. Его воспаленные гноящиеся глаза были раздуты, как мячики для пинг-понга, пучки черных волос торчали из ушей. Больше всего бесило Антонена его постоянное шмыгание носом и сопли, блестевшие на губах и подбородке. Он протягивал ему салфетку, бормотал, не повышая тона: