— Утрись, черт возьми, тебе сколько лет?

— Непруха, парень, что я могу сделать? В голове-то у меня так много всего, никак порядок не наведу, скоро лопнет.

Антонен сразу взял с ним властный тон, чтобы не сорваться. Он чередовал теплоту с холодом. У него всегда находилась при себе сигарета, а то и бутылочка безалкогольного пива, купленная в арабской лавке. Ирония ситуации: замыслив истребить отребье общества, приходилось сначала побыть социальным помощником. Он носился с Фредо, помогал ему готовить еду, приносил лекарства, обещал отвести на консультацию в больницу Тенон, чтобы ему прооперировали гнойник на правом виске, предлагал пройти курс дезинтоксикации и лично сопроводил в наркологическое отделение больницы Питье. Он терпеливо слушал его нескончаемый рассказ о невзгодах: двое детей разбились на машине, жена ушла, работу электрика потерял. Антонен утешал его:

— А если найти новую жену? У тебя ведь еще могут быть дети?

— Если бы да кабы да во рту росли грибы…

Это Фредерик твердил постоянно, как мантру. Он цеплялся за эту расхожую фразу, подчеркивая свое бессилие что-либо изменить. В начале февраля он заболел, сильно кашлял.

— Москва — Париж, — повторял он, ухмыляясь. — Проклятые казаки. Ты ведь не бросишь меня, а, мой Тонио?

Он имел в виду волну холода из России, вызвавшую во всей Европе полярные температуры и сотни смертей. Антонен уговаривал его пожить в приюте, где был и медпункт. Фредо не хотел покидать свое убогое жилище, боясь его лишиться. Бродяги готовы были глотку друг другу перегрызть за каждое место, кадастр нищеты ничуть не уступал нашим мэриям. Отчаявшись уговорить своего нового «друга» и опасаясь, как бы он не загнулся от плеврита, Антонен без ведома Изольды и остальных принес ему антибиотики, противовоспалительные препараты, парацетамол. Кашель прошел, температура спала. Антонен ухаживал за ним, как за родным братом, выслушивая бесконечный перечень его бед. Он спасал его, чтобы задушить собственными руками. Он терпел его кашель, его постоянные жалобы, прикидывая про себя, какого числа с ним покончит. Он решился в тот день, когда бродяга обмочился да еще и захихикал:

— Ах ты, пить надо меньше…

Сфинктеры у него отказывали, медики на своем языке называют это крайней степенью недержания. Отовсюду лило и сочилось. Фредерик дозрел, он уже медленно загибался. С ним будет легче, чем с Карабос. Антонен изучал его всесторонне, рассматривал изгиб шеи, жидкие грязные волосенки, точно остатки мха на стволе, тонкие длинные сухожилия, тянущиеся от головы к плечам. Сдавить покрепче — и конец. Фредерик смотрел на него порой, и в его больших растерянных глазах Антонен читал немую мольбу. Он часто употреблял выражение, которое Антонен находил красивым и загадочным: «Горе горькое, неотвязное». Фредо говорил на двух языках: один — для социальных работников — плоский и корявый, состоящий из старого арго и просторечий; другой, более членораздельный, предназначался для доверенных лиц.

Антонен начал к нему привязываться.

Пора было с ним кончать.

Изольда была членом коллектива под названием «Уличные мертвецы», отдававшего дань памяти про́клятым тротуара, умершим от голода, от одиночества, от болезней. Очередная церемония проходила на паперти Бобура. Был поставлен шатер, а перед ним растянуты четыре больших полотнища с прикрепленными к ним белыми масками, рядами по десять штук. Вокруг зажгли свечи, на маски повесили кресты, чтобы подчеркнуть, что хоронят безликих и безголосых. Изольду пригласили перечислить покойных поименно:

— Джеймс, замерз в подземном переходе Муэт; Дени, скончался в реанимации больницы Отель-Дье; Жанетта, умерла от передозировки под Аустерлицским мостом…

Едва слышным голосом она напомнила, что за последний год триста тридцать три человека угасли на улице, пали на полях сражений с нищетой и равнодушием. Многие зрители достали носовые платки. Потом хор бомжей под аккомпанемент скрипки и аккордеона затянул песню Брассанса «Тебе, овернец», и даже фальшивые ноты не могли испортить красоту мелодии. Дирижировал ими здоровяк с «конским хвостом», длиннющими усами и изборожденным шрамами лицом. У Антонена перехватило горло, к глазам подступили слезы. Да, за внешней невозмутимостью он был по-глупому впечатлителен. Он плакал, слушая военные марши 14 июля, плакал, когда его отец напевал «Интернационал» или «Аванти пополо», гимн итальянского рабочего движения, плакал в кино, в театре.

Изольда, уже овладевшая собой, смотрела на него сурово. Она не одобряла излишней чувствительности. При всей своей самоотверженности сама она была сдержанна: служила людям, но не раскрывалась им, совершая необходимые действия, независимо от личного отношения. Ее великодушие существовало отдельно от нее, быть может, это была самозащита, способ не поддаться отчаянию. Пожимая руки хористам, Антонен с изумлением увидел перед собой пьянчугу, которого он забил ногами полтора года назад на бульваре Малерб, у парка Монсо.

Ошибки быть не могло, это был он, и даже в лучшей форме. Антонен узнал бы его из тысячи.

Стало быть, он не умер!

И теперь, живехонький, распевал гимны на траурной церемонии.

Даже этого он упустил!

Это был плевок в лицо.

От такого конфуза все волнение как рукой сняло. На карту была поставлена его честь.

И он выбрал воскресный вечер, когда город закрывает ставни и рано ложится спать. Изольда дала ему выходной, он работал на износ и заслужил немного свободного времени. Около шести часов стемнело, погода стала мягче, дул западный ветер. Сыпал мелкий дождик, прогнавший последних прохожих и затуманивший свет фонарей. Около девяти Антонен сел в метро на линии 8, вышел на «Порт-Доре» и потрусил к логову Фредерика под кольцевой дорогой. Надо было двигаться, чтобы дойти до конца, — логическим завершением гонки станет убийство. Вдали виднелись темные силуэты аттракционов Тронной ярмарки с крошечными точками сигнальных огоньков. Он поспешал, торопясь убить, в сыром холоде парижской зимы, по пустынным улицам. Его била дрожь, но он был полон решимости выполнить свой долг. Он надвинул на лицо капюшон, как бандиты в кино, и почувствовал себя другим человеком, больше, сильнее. В области насилия на ком клобук, тот и монах. Чтобы добраться до логова Фредо, надо было вскарабкаться на бетонную насыпь, блестевшую от дождя. Лесенка была убрана, но Антонен, в ботинках на рифленой подошве, в два счета залез наверх. Фредо спал на тюфяке, закутавшись в грязный спальник. Под мостом царила непроглядная тьма, но Антонен включил фонарик. Тамилы тоже спали, со своего места увидеть его они не могли. Над их головами вибрировали под тяжестью машин и грузовиков металлические балки. Из опрокинутой пластиковой бутылки вытекали остатки бормотухи, которая, гадко воняя, подсыхала, точно запекшаяся кровь. Фредо напился, значит, будет легче. Он спал на левом боку, фурункул у правого глаза налился лиловым и походил на светящийся сталактит.

Бедняга Фредо, он ему нравился, они могли бы стать товарищами по несчастью. Антонен погладил его волосы, чуть было не поцеловал. Он избавит его от бремени жизни. Достав из кармана найденный на стройке тонкий электрический провод, он осторожно, как отец, обматывающий шарфом шею своего ребенка, просунул его под затылок друга. Итак, после месяцев приготовлений он наконец-то сделает это. Трудно только в первый раз.