Лизл подняла руки, расстегнула ожерелье. Вынула серьги, стянула браслет.

— Возможно, все это так, но я возвращаю вещи назад. Я не могу их носить.

«И не могу оставаться с тобой». Раф протянул руку.

— Позволь мне.

Лизл поколебалась, потом отдала ему золотые украшения. Раф оглянулся и сунул их первой прошедшей мимо женщине.

— Веселого Рождества, мэм, — сказал он и ссыпал золото ей на ладонь.

Этот жест ошеломил Лизл. Это не воровская проделка. Раф пытается что-то доказать. И когда он взял ее под локоть, она вырываться не стала.

Они двинулись дальше, а Лизл оглянулась. Женщина смотрела на них как на сумасшедших. Перевела взгляд на Драгоценности на ладони и бросила их в ближайшую маленькую урну.

Лизл остановилась, дернула Рафа за руку.

— Это же восемнадцатикаратовое золото!

Раф потянул ее за собой.

— Она приняла его за мишуру. В любом случае это всего лишь блестящий металл. Вот и все.

Лизл отвернулась от женщины и от урны.

Безумие полное!

Но какое волнующее!

Не волнующее, а ужасающее.

Брось. Признайся, что в данный момент ты переживаешь кипучее и волнующее возбуждение.

Лизл слышала, как разливается в крови адреналин, как колотится сердце. Признание невыносимое и ненавистное, но она в самом деле сильно взволнованна.

— Я чувствую себя виноватой.

— Это пройдет. Ты — Высшая. В твоей жизни не должно быть места чувству вины и раскаяния. Если ты что-то сделала и почувствовала себя виноватой, надо сделать это еще раз. И еще. Десять, двадцать, тридцать раз, если потребуется, пока чувство вины и раскаяния не исчезнет.

— И что тогда?

— И тогда ты продвинешься дальше. Поднимешься на следующую ступеньку. Вот увидишь.

Лизл прохватил озноб.

— Я?

— Конечно. Увидишь, в следующий раз будет легче.

— Я не хочу следующего раза, Раф.

Он остановился и посмотрел на нее. Они стояли на углу. Мимо проходили люди, но Лизл их едва замечала. Все прочие соображения затмило разочарование в глазах Рафа.

— Это не для меня, Лизл. Это все для тебя. Я пытаюсь снять с тебя путы — освободить, чтобы ты могла взлететь к вершинам своих возможностей. Ты не сможешь летать, пока не сбросишь кандалы, в которых тебя продержали всю жизнь. Хочешь освободиться или нет?

— Конечно хочу, но...

— Никаких «но». Хочешь сидеть здесь в цепях или взлететь вместе со мной? Выбирай.

Лизл видела, как он серьезен, и в этот момент поняла, что может его потерять. Да, он молод, да, она прожила почти вдвое больше, чем он, но она, черт побери, не припомнит, чтобы когда-нибудь так хорошо себя чувствовала, чтобы так радовалась жизни. Она ощущает себя полноценной женщиной, интеллектуальным и сексуальным существом, для которого здесь нет границ и пределов. Она слышит, как ее манит величие, и ей остается только откликнуться на этот зов.

Все это благодаря Рафу. Без него она так и осталась бы еще одной занудой математичкой.

Занудой. Господи, как ненавистно ей это слово! Но она всегда была занудой. Понимала это и мужественно признавала: она зануда до мозга костей и устала от этого. Она не хочет быть тем, чем была, и Раф дает ей шанс стать чем-то Другим. Что он сделает, если она не ухватится за этот шанс? Повернется и уйдет? Поставит на ней крест, как на не оправдавшейся надежде?

Она не вынесет этого.

Но этого и не будет. С занудой математичкой покончено. Новая Лизл Уитмен возьмет жизнь в собственные руки. Выжмет из нее все до капли.

Только воровать она не желает. Пусть Раф утверждает, что другие люди должны ей все это, сама мысль о воровстве отвратительна. Не имеет значения, сколько раз это сделать, она все равно будет чувствовать себя виноватой.

Впрочем, можно и притвориться. Притвориться, что чувство вины и раскаяния по этому поводу преодолено, и тогда они это оставят и перейдут к другому, более спокойному и здоровому времяпрепровождению. Раф такой решительный, такой настойчивый, но она уверена — это по молодости. Немного времени, и она успокоит его, безусловно.

Она улыбнулась ему.

— Хорошо. Я готова. Кого и когда теперь будем грабить?

Он засмеялся и крепко обнял ее.

— Сейчас. Пройдем чуть-чуть вверх по улице. Пошли!

— Замечательно, — сказала она и полезла в сумочку, стараясь скрыть испортившееся настроение. Вытащила пачку конвертов.

— Что это?

— Приглашения на рождественскую вечеринку. Я их дописывала сегодня утром.

— Она бросила конверты в почтовый ящик и мысленно помолилась, чтобы вместо вечеринки не оказаться в тюрьме.

Эверетт Сандерс вышел из автобуса по дороге из кампуса, как всегда, на своей остановке, и прошагал три с половиной квартала до дому. По дороге забрал из чистки пять белых рубашек с короткими рукавами — уложенных в коробку, не накрахмаленных. У него был десяток таких рабочих рубашек; пять он всегда держал дома, а пять — в чистке. Как всегда, остановился перед большим окном таверны «Рафтери» и заглянул внутрь, на людей, собравшихся там, в полутьме, чтоб провести за выпивкой остаток дня и вечер. Смотрел ровно одну минуту, потом продолжил путь к Кенсингтон-Армс, пятиэтажному кирпичному многоквартирному дому, выстроенному в двадцатых годах и каким-то образом умудрившемуся пережить охватившую Сан-Белт лихорадку нового строительства.

Поднимаясь на третий этаж к своей трехкомнатной квартире, он рассортировывал ежедневную почту в надлежащем порядке: внизу журналы и каталоги, потом корреспонденция второго и третьего сорта, потом важнейшие письма. Важнейшие всегда сверху. Вот как он это делал. Хотелось бы только, чтобы почтальон клал их в ящик так же разложенными.

Эв, как всегда, сложил почту аккуратной стопкой в обычном месте — на столике рядом с диванчиком — и прошел в кухоньку. Квартира у него маленькая, но переезжать в большую нет смысла. Что ему делать в лишней комнате? Это будет означать только лишнюю уборку. Компаний у него не бывает, так в чем смысл? Ему и здесь хорошо.

Проходя мимо, заметил налет пыли на полированной поверхности небольшого обеденного стола, вытащил платок, вытер ее. Огляделся вокруг. Все в порядке, все чисто, все на своих местах, где и должно быть. Телевизор между софой и диванчиком в гостиной; компьютерный терминал, тусклый и темный, на столе в столовой. Голые оштукатуренные стены. Он постоянно напоминает себе, что на них надо бы что-то повесить, но всякий раз, отправляясь смотреть картины, не обнаруживает ничего для себя привлекательного. Единственное, что у него есть, — старая фотография бывшей жены, которую он держит на ночном столике.