Все, достиг вершины старинной башни. Ухватившись руками за верх парапета, который был на уровне груди, я глянул вниз: до основания крепости было метров тридцать. Вдоль нее тянулся глубокий ров, наполненный темно-голубой спокойной водой, в котором белой ватой плавало отражение небесного облака.

Надобно сказать, что яркий солнечный свет Туркмении вонзался в мою сетчатку с такой силой, как будто кто-то пытался выжечь ее лазером. Причиняя физическую боль. Так что мне приходилось все время щурится, смотреть на мир через ресницы, изображая из себя китайца.

Потом медленным взглядом я обвел всю округу, и, признаюсь, был поражен удивительной картиной, внезапно открывшейся передо мной: я видел мертвый, без единой души город, тот самый знаменитый древний Мерв, который в средние века называли «Шахиджаном» — «Душой царей», «Матерью городов Хорасана», «Городом, на который опирается мир». На всем мусульманском востоке он славился тогда как блистательный культурный центр, славились его библиотеки, поэты и ученые.

Теперь же он был пуст, заброшен и погружен в печальную тишину. Вокруг ни души.

Что же все-таки осталось от былого Мерва — «Души царей»?

Насколько хватало глаз — повсюду виднелись странные на вид башни, замки, дворцы. Каких богов кумирни и чьи могилы — спросить некого. Одни из них были уже такие старые, оплывшие, раздавленные временем, что навсегда утратили первоначальный вид и красоту. Другие еще держались, гордо возносясь в небо, как бы бросая дерзкий вызов стихиям, силам зла, разрушения, самой вечности.

Именно так выглядел посередине одной старинной крепости (более старой и низкой, чем та, на которой я находился) местный древний небоскреб «Эмпайр Стейт Билдинг». То есть «Имперское государственное строение».

Эту роль в этих местах выполнял великолепный памятник средневекового зодчества, мавзолей султана Санджара.

Издалека я, естественно, не мог разглядеть его архитектурных деталей, но и отсюда, с крепости, можно было безошибочно судить о том, что это — грандиозное сооружение. Он состоял как бы из двух частей: высокого кубического основания и круглого барабана с выпуклым верхом. Мавзолей был устремлен в небо и рельефно выделялся своим желтоватым цветом на фоне чистой весенней лазури.

«Отличный ориентир! — подумал я об усыпальнице Санджара, — не даст мне заблудиться».

Так оно и было. Куда бы потом я ни уходил — мавзолей виден был отовсюду: словно он следил за мной и боялся потерять меня из виду.

Среди крепостей и холмов призрачно белели какие-то другие строения. Одни имели ребристые бока и были похожи на растянутую гармонь. (Позже я узнал, что это замки, дома-крепости). Другие напоминали высокие остроконечные шапки с наискось срезанным верхом — так выглядели мервские холодильники-яхтанги, куда зимой доверху набивали выпавший снег. Картина вырисовывалась неприятная и тоскливая.

Между руин лежали ровные поля, залитые зеленью трав. Рассекая эту зелень, с юга на север тянулись русла оросителей, поросшие желтым прошлогодним камышом. Дальше на горизонте виднелась пустыня — место загадок, сумрачное царство фантазии.

Я глядел на все это, и у меня невольно родилось такое ощущение, будто я, уехав за тысячи верст от родного дома, совершил удивительное путешествие во времени: из двадцать первого столетия перенесся в средние века и к ним не только можно прикоснуться взглядом, их можно потрогать руками.

Я несколько раз провел рукой по сухому шершавому верху парапета, сложенного из круто замешанной глины — пахсы. Южное солнце прокалило ее, превратив в камень. Стена дышала теплом. В ней, в этой глине, как бы материализовалась энергия и частица жизни тех, кто строил крепость и навсегда канул в вечность.

Постояв с полчаса на стене, я спустился по пандусу и вышел из цитадели в восточные ворота. Это были третьи по счету ворота, которые я прошел в тот день, и все они находились на одной линии.

Свой дальнейший маршрут я определил еще там, на стрелковой галерее — попытать охотничье счастье в одном из древних оросителей.

Найти ороситель не составило труда: он находился рядом. Дно канала было сухое. Видно, кроме дождей, в него давно не поступала влага. По этой же причине, очевидно, и заросли камыша в нем не были слишком густыми — канал просвечивался до самого дна.

Я спустился в ороситель и, осторожно раздвигая камыш, неловко двинулся вперед. Как заманчиво! Я явственно, на уровне биополя, ощущал вражду. Мое присутствие было лишним, я чему-то мешал. Да, общая вражда наступала на меня, на чужого. Я чему-то препятствовал.

Надо мной было злое небо. А в пустоши сидела вражда. Ее не стеснял мой взгляд, но я продолжал мешать. И что-то невидимое набухало, плотнело.

Сколько я сделал шагов, не помню, как вдруг совсем где-то рядом послышалось легкое шипение. Замираю на месте, гляжу под ноги, на откосы канала. Нервы, слух, зрение напряжены до предела. Даже пот выступил на лбу. Торопливые удары сердца отдаются в висках.

Так, что это за звук? Ползет змея?

Как дурак я почему-то спросил:

— Кто там?

Ответа не было. Я продолжал:

— Ну, кто же?

Но поблизости — никого. Просто шелест камыша, потревоженного ветром, я со страху принял за змеиное шипение. А в том, что змеи здесь есть, я уже не сомневался — об этом говорили многочисленные норы грызунов, вырытые на откосах канала.

Когда же приходит пора вывести потомство, а это бывает каждый год, с конца июня по июль, змеи занимают «квартиры» грызунов и в них откладывают яйца. Едва яйца будут отложены, из них быстро — один за другим — вылупятся кобрята и гюрзята.

Шагаю дальше. Камыш редеет, мельчает и исчезает совсем.

На душе становится так легко, словно камень падает с нее — вот что значит для охотника открытая местность!

Долго иду по голому руслу, но безрезультатно. Змей пока нет. Тишина пугала, напоминая о подстерегающей опасности. Проходя мимо небольшого куста тамариска, вдруг слышу, как одна из веток ударяет меня по ноге.

Ветка ли?

Осматриваю сапог и вижу на правой ноге, чуть выше запятника несколько капель яда. Только теперь начинаю понимать,