— Такая милашка.

— Вы подарили ей силы.

— Да она и сама полна жизни! Аж искры летят. Сердце точно пламя. Это я у нее сил набрался.

Он снова хлебнул пива.

— Сейчас-то я совсем ослаб, — сказал он. — Растерзан и разобран…

Он протянул руку, дотронулся до Мининого лица. Потом до моего лица.

— Но я крепче с каждым днем, спасибо ангелам и совам.

Он отставил еду и пиво и прислонился к стене.

Так мы втроем и сидели, тесным кружком. Сидели и молчали, улыбаясь друг другу.

— Вы нас покидаете? — произнес я наконец.

Он закрыл глаза и кивнул.

— Куда же вы?

Ом пожал плечами и указал на небо.

— Куда глаза глядят.

Я потрогал его сухую холодную руку.

— Кто вы? — спросил я шепотом.

Он снова пожал плечами.

— Некто. Похож на всех сразу: на вас, людей, на зверя, на птицу, на ангела. Такое вот существо. — Он засмеялся. — Давайте-ка попробуем встать.

Мы встали в кружок и крепко обнялись за плечи. Неотрывно глядя друг другу в глаза, мы начали кружиться. Мы дышали в такт, и даже сердца наши бились в унисон. Мы кружились, кружились, покуда за спиной у нас с Миной не появились призрачные крылья. Нас подняло в воздух, и кружение продолжалось без опоры, в пустоте…

А потом все вдруг кончилось, и мы опустились на пол.

— Мы вас никогда не забудем, — сказала Мина.

Скеллиг наклонился, обнял нас обоих.

И, слизнув с губ последнюю каплю соуса, произнес:

— Спасибо за двадцать семь и пятьдесят три. Спасибо, что вернули меня к жизни. А теперь вам пора домой.

Мы, пятясь, дошли до двери, открыли ее — и все не сводили с него глаз. А потом мы медленно закрывали дверь и все смотрели в щель, которая все сужалась, сужалась. И он смотрел на нас — нежно-нежно. Потом мы молча спустились по лестнице и вышли в ослепительно звездную ночь. И Шепоток за нами.

В школе на следующий день я был неотразим. Никто не мог забрать у меня мяч. Я финтил, обводил, прокидывал мяч между ног, давал пасы пяткой, забивал голы в ныряющем прыжке, "раскидывал" мяч по девяткам, как руками.

Когда прозвенел звонок и мы потянулись с поля, меня догнал Лики.

— Ну ты везунчик! Только всегда тебе играть так не по зубам!

Я засмеялся.

— Везунчик, говоришь! А на это что скажешь?

Я бросил мяч на землю и, ловко жонглируя им, обошел вокруг Лики. Потом прокинул мяч ему между ног, так что он чуть не грохнулся, и побежал дальше. Тут он, разозлившись, с разбегу сделал подсечку, и мы оба полетели на землю.

— Грязная игра! — закричал я.

Мы катались по траве и отчаянно мутузили друг друга. Лики был покрупнее, и в конце концов он пригвоздил меня и уселся сверху, победно прижимая меня к земле обеими лопатками.

И улыбнулся до ушей.

— Повтори! — велел он.

— Грязная игра!

Он занес было кулак, словно собирался врезать мне прямо в челюсть, но вдруг рассмеялся, скатился с меня и распластался рядом.

— Черт возьми! — выдохнул он. — Ну ты и играешь!

Мы валялись там, корчась от смеха, но веселье наше прервала миссис Дандо.

— Эй вы, двое! На урок опоздаете!

Мы пошли в школу.

— Знаешь, мне почему-то показалось, что ты куда-то уезжал, — сказал Лики. — Очень-очень далеко.

— Да, пожалуй.

— Ты мне расскажешь?

Мы оба замолчали, но я взглянул на него и понял: он правда хочет знать.

— Когда-нибудь расскажу все. Все-все, — пообещал я.

На пороге нас дожидался Кут.

— Может, и этому балде расскажу, — добавил я. — Если поверю, что он поверит.

Быстрей же! — снова закричала миссис Датщо. — Бегом в класс.

В тот вечер, да и во все последующие, я помогал папе обустраивать дом. Разводил клейстер и даже сам красил оконные рамы. А еще мы навещали маму с девочкой. Очнувшись от долгого послеоперационного сна, малышка здоровела на глазах. Вскоре из нее повынимали все провода и трубочки и отключили жужжащий аппарат. Повязка на ее груди становилась с каждым днем все тоньше. По вечерам я сажал ее к себе на колени, а она крутилась, ерзала и агукала. Она научилась показывать язык, и на лице ее стало временами появляться подобие улыбки.

— Только посмотрите! — говорили мы с папой наперебой. — Она же сущий чертенок!

А мама смеялась и добавляла:

— Вы держите ухо востро! Приедем домой — вам несдобровать!

Я все высматривал доктора МакНаболу, но больше ни разу его не встретил.

Ели мы почти исключительно китайскую пищу. Папа подмигивал и говорил, что маме в этом признаваться не следует, а то она на целый месяц посадит нас на салатики. А я в ответ щупал его округлившийся живот и замечал, что нам и впрямь неплохо бы сесть на диету.

— Так ты больше не хочешь двадцать семь и пятьдесят три? Надоело?

— Ага! Попробуем для разнообразия девятнадцать и сорок два.

— Ну ты фантазер!

После ужина я обычно направлялся к Мине. Мы усаживались за кухонный стол и рисовали карандашами и красками. Еще мы читали Уильяма Блейка и сами писали приключенческие рассказы о заброшенных домах и далеких, несуществующих странах.

И Мина неизменно спрашивала:

— Когда же вы заберете ее домой? Майкл, я уже жду не дождусь! Ведь я ее даже не видела ни разу!

До возвращения девочки мы побывали на чердаке только однажды. День клонился к вечеру, но солнце — низкое, красное, огромное — еще висело над городом.

На чердаке было пусто и гулко. Мина кивнула на кучу знакомых комочков возле совиного гнезда.

— Не приближайся, — предупредила она. — Защищая птенцов, совы или сами умрут, или заклюют тебя до смерти.

Мы встали в самом центре, где недавно кружились со Скеллигом.

— Теперь его найдет кто-то другой, — вздохнула Мина.

— Главное, чтоб нашли!

И тут мы вдруг заметили, что на дощатом полу прямо под арочным окном выцарапано сердце. А рядом, тоже чем-то острым, написано: "Спасибо. С…". Внутри сердца лежало три белых перышка.

Мы их подобрали.

— Три. — Мина мечтательно улыбнулась.

— Одно для малышки! — догадался я.

Пока мы сидели на корточках под окном, на чердак влетели совы и уселись на раму над нашими головами.