«Здравствуй, отец! Я приехал в Германию и с трудом разыскал твой адрес, но никак не могу застать тебя дома. Прихожу каждый день, иногда несколько раз. Видел твоего соседа и говорил с ним. Наверняка он тебе передал, что твой сын хочет тебя видеть. Ты прячешься от меня? Напрасно ты это делаешь. Я матери обещал перед ее смертью разыскать тебя и кое-что тебе от нее передать, и я сделаю то, что ей обещал. Мама умерла 29 декабря прошлого года. Надеюсь увидеться с тобой хотя бы в годовщину ее смерти. Иван».

А вот это уже было куда страшней, чем истеричные женщины или разгневанные мужья! Его сын, оставленный им на родине семь лет тому назад, мальчишкой с умирающей матерью на руках, со старой беспомощной бабкой в придачу, явился теперь требовать от него ответа. Ну что тут скажешь, наверное, он и в самом деле поступил тогда как последняя сволочь. Так выходит Катерина прожила еще целых шесть лет после его отъезда? Как странно… Зря он тогда уехал как отрезал: если бы он с нею переписывался, он бы все знал заранее. А что бы это изменило? Да еще неизвестно, доходили бы до Катерины его письма или нет. «А телефон?» — ехидно шепнула ему ослабленная болезнью и передрягами совесть. Ну, по телефону не так просто было тогда звонить в СССР, да и дорого… Да он же не собирался бросать Ваньку насовсем! Конечно, он был уверен, что Катерина умирает и умрет, но Ивана он собирался вызвать к себе, когда устроится. Он несколько раз об этом думал и даже наводил справки у эмигрантов, оставивших семьи в России. Он и какие-нибудь сильные лекарства от болезни Кати хотел найти и послать их с оказией в Питер, да вот не успел… А главное — для всего этого нужны были деньги, а денег у него все не было и не было, так стоило ли терзать душу себе и бывшей жене с сыном? Но разве объяснишь это теперь Ивану, ставшему взрослым парнем и недавно похоронившему мать? Кстати, сколько же ему теперь? Черт, в голове все путается, никак точно не вспомнить… Станет ли Иван его слушать, удастся ли ему все объяснить? Вот с подростками и юношами Виктор как-то почти не имел дела и не умел с ними разговаривать, хотя и подражал им…

Так, вот теперь ситуация окончательно прояснилась. А может, оно и к лучшему? Сыну он все-таки постарается все объяснить, оправдаться перед ним, даже прощения попросит. «Нас осталось двое мужчин — неужели мы не поймем друг друга?» — да, примерно вот так. А сейчас надо идти к врачу и постараться сделать так, чтобы его положили в больницу. Пусть сын его там разыщет. А что? У него наверняка сильный бронхит, ухаживать за ним дома некому, и вообще похоже, что начинается воспаление легких. Виктор покашлял, но не сумел откашляться, только почувствовал, что грудная клетка будто наполнена каменьями. Жаль, что нет градусника, а то бы он измерил температуру, чтобы заранее знать, что у него есть шанс укрыться от всех неприятностей в больнице. В стерильно чистой и теплой немецкой больнице с великолепной кормежкой и телевизором в маленькой палате, с вежливыми и заботливыми медсестрами. Они ведь там даже постели больным сами перестилают, он об этом слышал!

Он поднялся с кровати и, не тратя времени ни на туалет, ни на кофе, стал одеваться. Подумав, отыскал в тумбочке под вешалкой темные очки, раскрыл шкаф и внимательно оглядел полки; на глаза ему попалась черная фетровая шляпа Регины почти мужского фасона. Он сорвал с нее серую ленту с бантом, пообмял края, надел и глянул на себя в зеркало. Узнать, конечно, трудно, но вид какой-то дурацкий. А, плевать! Сейчас главное, чтобы сын не узнал его на улице, если он подстерегает его возле дома, а потом он выбросит этот дурацкий «боливар» в мусорный ящик. Осторожно оглядев коридор и лестницу, Виктор проскочил в лифт и нажал кнопку подземного гаража, по нему вышел во двор за домом, а через него — на соседнюю улицу. Увидев проходившее такси, он поднял руку, сел и назвал адрес врача, прикидывая, хватит ли ему оставшихся двадцати марок с мелочью, чтобы добраться до Зонненштрассе.

Доктор Вахтанг Чаидзе был любимцем русских эмигрантов. Мало того, что он имел громадный опыт и знания, он сам являл собой образец здоровой старости и обещал стать настоящим грузинским долгожителем. С седыми, но пышными и густыми волосами, со здоровым румянцем на щеках, он являл собой тип врача, которому невозможно было дать совет прежде исцелиться самому. Жанна получила его адрес от коллег по станции, и они с Виктором сразу же после первого визита стали считать его своим «домашним врачом».

Виктор отдал страховую карточку сестре и прошел в комнату ожидания.

— День добрый! — сказал он по-русски, но тут же на всякий случай добавил традиционное баварское приветствие: Grьss Gott![2]Ему ответили приветливым «Здрасьте!» почти все пациенты, кроме одной пожилой дамы, которая сказала «Грюс Гот!», но тут же добавила:

— День добрый, Виктор! Подсаживайтесь ко мне, посплетничаем в ожидании приема. — Это была Ирина Фаддеевна, мать приятеля Жанны, музыканта Георгия Измайлова. Виктор много раз бывал с нею в гостях у Измайловых и уплетал изумительные пирожные Ирины Фаддеевны с откровенной прожорливостью, и за это качество был ею отличаем среди прочих гостей сына.

— Господи, да что это с вами, голубчик? У вас совсем больной вид! — всполошилась она, когда он снял куртку, закинул на вешалку свою нелепую шляпу — очки он снял еще на лестнице — и сел с нею рядом. — На вас просто лица нет! Грипп?

— Простудился, — мрачно сказал Виктор.

— Простуда — это не самая страшная болезнь, если ее не запускать!

— Вот я как раз и запустил.

— Ну, с этим наш дорогой доктор в два счета справится, он вас живо поставит на ноги.

— А какая же болезнь самая страшная по-вашему, Ирина Фаддеевна? — спросил Виктор, чтобы не молчать. Он вдруг почувствовал, как ему не хватало в последние дни такого вот простого разговора ни о чем с каким-нибудь добрым человеком, которому ничегошеньки от него не надо, а просто хочется пообщаться да язычок почесать.

— Самая страшная болезнь, мой дорогой, та, от которой лекарство еще не придумано.

— Это какая же болезнь?

— Старость.

— Неужели это так страшно? Бывает ведь здоровая старость?

— Только в глянцевых журналах! А на самом деле в понедельник у тебя болит печенка, во вторник голова кружится, в среду спину ломит, в четверг — перерыв, ничего не болит, зато в пятницу и субботу прыгает давление…

— Все-таки в четверг не болит ничего? — улыбнулся Виктор. Его отпустило.

— По крайней мере со мной так было на прошлой неделе. Но не может человек жить только по четвергам!

— Вы пропустили воскресенье, — все с той же улыбкой заметил Виктор.

— Воскресенье — церковный день. Хочешь, не хочешь — ползешь в храм, а там молитвы, Таинство причастия — ну и оживаешь с Божьей помощью… А с другой стороны, как бы мы без старости готовились к смерти? Ведь она нам каждый день о ней напоминает, велит собираться, делишки и грешишки в порядок приводить.

Улыбка на губах Виктора увяла, уголки губ опустились, а сердце стеснил уже привычный страх.