Наш самосвал съехал с шоссе и встал в хвост другим самосвалам. Большинство ребят стоят в кузовах и оглядываются по сторонам. А движение ни на миг не замирает. Вдоль шоссе в сторону передовой идут танки, когда они прибавляют скорость, из-под гусениц летят ошметки глины и земля. Водители их высунули головы из открытых люков, и все их мысли – о том, что впереди.

Асгар бежит к нам от передовых самосвалов. Кричит нам что-то, но мы видим лишь, как он рупором ставит ладони. Тогда он знаками показывает нам спешиваться. Мехди командует:

– Ребята, спешиться! Всем спешиться и всё с собой взять, ничего не оставляйте!

Я отдаю свой автомат Расулу и спрыгиваю из кузова на землю, потом кричу ему:

– Передавай мне, вещи твои передавай мне!

Мой голос теряется в лязге танковых гусениц.

Расул отдает мне автоматы, вещи и что-то говорит. Он похож на рыбу, беспомощно трепыхающуюся на отмели. Я знаком показываю ему, что ничего не понимаю. Он переваливается через борт кузова и висит на нем, и тут гремят несколько орудий, и он отпускает руки и падает на меня. Я еле устоял на ногах. Помог ему подняться и кричу ему в ухо:

– Это наши… Свои орудия бьют!

Глаза его так выпучены, что, кажется, вот-вот выскочат из орбит. Руки его дрожат, и всё же он жестом спрашивает:

– Где они?

Я хочу указать ему на укрепсооружение, но в этот миг вспышка освещает его лицо и раздается такой грохот, что мы все валимся на землю. Невольно мы скатываемся вниз от шоссе и, скорчившись, ищем какое-нибудь укрытие. В ушах у меня звенит. Мирза присел возле самосвала и оглядывается вокруг с таким видом, словно ждет нового взрыва. Водители танков прячут головы в люки. Проезжают с сиренами санитарные машины. Сердце мое колотится быстро, хотя я еще не понял, что произошло. Расул, тронув меня, показывает наверх. Масуд с перекошенным лицом что-то кричит. И опять мне вспоминается рыба, разевающая рот насуше.

– Всем… Наверх… Поднимайтесь…

Мы поднимаемся и на четвереньках ползем на шоссе. Я вижу Абдуллу, который, держа свой пулемет, на корточках присел возле колеса самосвала.

– В колонну… Стройся…

Мы встаем, но еще не начали строиться, как вдруг пространство и время исказилось. Грохот одной за другой ракет бьет по моим барабанным перепонкам. И вновь мы с шоссе скатываемся вниз и напрасно ищем какое-то убежище. Убежища для нас нет. Мы как испуганное стадо, в которое ворвался волк. Кто-то хватает меня за голень и сильно сжимает ее. Я прижимаюсь щекой к земле и жду, пока ракетный обстрел стихнет – после этого слышен лишь лязг танковых гусениц да команда, которая вновь зовет на шоссе.

– Наверх! Стройся…

Мы выбежали наверх и еще не успели сформировать колонну, как Масуд командует двигаться вперед. Мы бежим на ту сторону шоссе и там невольно приседаем под защитой укрепсооружения. Масуд кричит:

– За мной! Там не сидеть!

Отчасти мы присели инстинктивно, но и от страха тоже, от чувства безысходности. Приходится, однако, встать и, согнувшись в три погибели, идти за ним. Все взводы кое-как построились и перешли шоссе, но колонны их смешались. И Масуд очень громко кричит, чтобы восстановить порядок:

– Всем сюда! В щель! Первый взвод…

Мы все спрыгиваем в длинную щель, являющуюся частью укрепсооружения. Все молчат. Мы все обливаемся потом, сидим, скрючившись. Я не знаю, почему мы так быстро вспотели, ведь не было ни долгого марша, ни бега. Мехди стоит наверху, собирая отставших, потом подходит к спуску в траншею и командует:

– Прижмитесь к тому концу, всем сдвинуться плотнее!

После этого в траншею вваливаются еще несколько человек, пытающихся отжать нас в ее конец. Один из них бежит по головам и плечам сидящих в траншее и так добегает до ее конца. Никто не протестует, словно у нас вообще нет ни языков, ни умения говорить. Открывают огонь наши орудия: словно сотни фотографов быстро-быстро делают снимки со вспышками. В этих всполохах я всматриваюсь в лица ребят в траншее и вижу, что они все, как приговоренные к смертной казни, уставились на небо. Их выражение лиц потерянное, сбитое с толку, словно они попали в какой-то неизвестный, пугающий мир. Лишь грохот доказывает, что этот мир все-таки населен людьми. Мехди негромко командует:

– Ребята, читайте намаз!

Кто-то спрашивает, всё еще с дрожью в голосе:

– А где вода?

– Сухое омовение[21], – отвечает Мехди.

– А может, из фляги водой воспользуемся?

– Нет, – отвечает Мехди. – Воду беречь. Позволено сухое омовение.

…И при этих его словах мы как-то вдруг понимаем, что мы живы и что мы – друзья друг другу. И в этих всполохах взрывов, и в свете фар машин, едущих по шоссе, мы можем взглянуть в глаза друг другу и увидеть товарища, и понять, что мы – спасение друг для друга.

– Двигайся сюда, я тебе место освободил!

– Чуть-чуть сдвинься, хорошо?

– Мирза! Мирза…

– Нет, ну ты видел? Ну и зрелище…

Я опускаю руки на землю для совершения сухого омовения. Свои солдатские ботинки, автомат и портупею я сложил в одну кучу, чтобы не потерять. Смотрю на небо, пытаясь определить направление на киблу, и Мехди говорит:

– В сторону конца траншеи, чуть правее.

Перед моим лицом Расул встает на намаз. Я жду, пока он закончит. В этом незащищенном мире мы искали защиту, и вот нашли Его и положили голову на Его грудь, и Он окружил нас друзьями.

Я приступаю к намазу.

* * *

Мы потеснее расстилаем спальники и залезаем в них. С одной стороны от меня лежит Абдулла, с другой Расул, он ворочается и крутится в своем мешке. Машины со снарядами всё так же едут в сторону передовой, словно пытаются и не могут заполнить бездонную брешь. Санитарные машины едут в тыл и, попадая в заторы, включают сирены. Тут не город, где одна скорая на одного больного, тут напихивают столько раненых, сколько влезает, лишь бы дверь закрылась.

Перед траншеей слышится голос Мирзы:

– М-мое м-место в конце ок-копа – к-как мне п-пройти туда?

Кто-то возмущенно ему отвечает:

– Не надо было выходить, а теперь, когда все легли, хочешь пройти?

– Эт-то ты м-мне? – спрашивает Мирза как бы с удивлением.

В спор вступает третий голос, и я узнаю Али – он только что пришел.

– Да, это он тебе! – подтверждает Али.