с мяч для софтбола. Его окружала оболочка из тридцати двух отлитых по строгой форме зарядов обычной мощной взрывчатки, которые назвали «линзами», поскольку, взрываясь, они должны были фокусировать силу взрывов на центральной сфере. При одновременном срабатывании всех линз сферическая ударная волна, направленная внутрь, должна была стиснуть ядро до размеров теннисного мяча, создав тем самым критическую массу плутония. Но у линз, находившихся в той бомбе, что испытывалась в субботу, по-видимому, развился астигматизм.

Лесли Гровз, военный руководитель Манхэттенского проекта, и Ванневар Буш, возглавлявший Управление научных исследований и разработок и, следовательно, гражданский руководитель программы, прибыли точно по расписанию в субботу в полдень, и оба пришли в ярость, узнав о неудаче.

Оппи пытался сохранять хладнокровие перед ними – точнее, перед всеми, – но в конце концов нагрузка оказалась непосильной. Столько работы проделано, столько времени потрачено, успех так близок – но вместо сияющего цветка у него в кулаке крапива. Он сломался в разговоре с Кистяковски, и его слезы оказались единственной влагой, оросившей за последние недели этот засушливый район, по заслугам носивший устрашающее имя La Jornada del Muerto – Дорога мертвеца.

Кисти утверждал, что неудача, вероятнее всего, произошла из-за использования некачественных линз – лучшие отливки, не имевшие значительных пузырьков и трещин, оставили для окончательного испытания, – и предложил пари, сумму, равную месячной зарплате Оппи, против десяти долларов, что сегодня все пройдет нормально.

Вчера поздно вечером Оппи, к которому настолько вернулось самообладание, что он ударился в философию, прочел Ванневару Бушу, на длинном лице которого поблескивали очки без оправы, и приглашенному консультанту, низкорослому, подтянутому И. А. Раби, который в прошлом году получил Нобелевскую премию по физике, отрывок из собственного перевода «Бхагавад-гиты»:

Во сне, в растерянности, в глубинах позора

Мужа обороняют благие деяния, свершенные им прежде.

Но ровно в двадцать два часа разразился ливень со шквалами, как будто само небо разрыдалось.

Именно в это время Трумэн, Черчилль и Сталин должны были прибыть в Потсдам, городок близ Берлина, на первую после капитуляции нацистов встречу глав государств-союзников. Трумэну настоятельно требовалось успешное испытание, чтобы советский премьер узнал – лично от Верховного главнокомандующего, а не получил украденное через черный ход, как когда-то сказал Оппенгеймер, – что у американцев теперь есть атомная бомба, предстоящее применение которой против японцев сразу прекратит войну на Тихом океане. Испытание произойдет сейчас – но дождь прибьет радиоактивные частицы к земле и не даст им рассеяться.

Гровз во всеуслышание распекал метеоролога, который, вообще-то, несколько дней назад прямо предупредил генерала о приближающейся буре. Теперь тот уверенно заявлял, что к рассвету гроза прекратится.

– Ну так надейтесь, чтобы так и случилось, а не то я прикажу вас повесить! – прорычал Гровз. После чего заставил беднягу представить ему прогноз в письменном виде.

Затем, около трех часов ночи, Гровз позвонил губернатору Нью-Мексико; слуга поднял шестидесятишестилетнего старика с постели. Оппи слышал только слова генерала, обращенные к губернатору, который впервые узнал о предстоящем испытании, что он должен быть готов «ввести на рассвете военное положение, если ущерб окажется больше, чем мы ожидаем».

Оппенгеймер и все остальные вышли наружу; в бункере остался лишь один человек, дежурящий около рубильника экстренной отмены. Гровз, Теллер, Фейнман и Ферми – тот самый Итальянский штурман, в прошлом году переехавший в Лос-Аламос из Чикаго, – рассыпались среди целой толпы народа по трем наблюдательным пунктам. Генерал решительно приказал ведущим ученым рассредоточиться, чтобы, если что-то пойдет не так, по крайней мере хоть некоторые из них могли уцелеть.

В 5:29:50 – оставалось всего десять секунд – прозвучал заключительный сигнал гонга, восточного музыкального инструмента, извещающего о скором триумфе Америки. Оппи достал из кармана сварочный светофильтр затемненностью в 10 DIN. «Пять!» – произнес мужской голос из репродуктора трансляции. «Четыре!» У Оппи перехватило дыхание – «Три!» – зато сердце так заколотилось, что, кажется, сотрясало все тело. «Два!» Он поднял черное, с янтарным отливом, стекло, в котором его голубые глаза отражались зелеными – «Один!» – такими же зелеными, понял он, какими были глаза Джин Тэтлок.

Свет! Яростный. Чистый. Слепящий.

Жестокая, невыносимая даже в первое мгновение яркость продолжала усиливаться. Безмолвный свет, святой свет – в нем пока нет ни звука, но есть сила, какой никто на Земле никогда прежде не испытывал. Впервые люди делали то, что ранее удавалось только самим звездам, преобразующим материю непосредственно в энергию, и формула Эйнштейна E=mc 2 превратилась из простой формулы из учебника в разрушительное оружие.

Купол ослепительного света рос и рос; Оппи прикинул, что его диаметр равен миле, потом двум, а потом уже и трем. И цвет, сначала чисто-белый, сделался желтым, потом сменился какофоническим месивом цветных разводов, но затем стал актинично пурпурным и походил на сияющий синяк на небосводе.

И затем свет начал подниматься – Бог свидетель, именно так оно и было! – полусфера поднималась на гигантском стебле все выше и выше, ад встречался с раем. Оппи не ожидал такого, да и никто не ожидал. Для всего мира это выглядело как раскаленный зонтик, огненный гриб высотой в несколько миль.

И, наконец, оглушительный треск, это до них донесся звук взрыва. Руки взлетели к ушам; глаза, приспособившиеся было к яркости за светозащитным стеклом, непроизвольно сощурились от мощного звука. Оппи точно знал расстояние до точки взрыва и прикинул, через какое время услышит его: прошло ровно двадцать пять секунд с нулевой отсечки времени, но ему показалось, что цветовая феерия продолжалась много минут.

А следом пришла обжигающая воздушная волна от взрыва. Роберт каким-то чудом умудрился удержаться на ногах, а вот стоявшего рядом с ним более крупного и массивного Кисти вихрь повалил на землю; правда, он сразу же смог подняться и вернуться к своему боссу.

– Вы должны мне десять долларов! – проорал он и хлопнул Оппи по спине. Широкая улыбка темной щелью прорезала темный овал, которым представлялась сейчас его голова с чуть прикрытым остатками волос лысеющим черепом.

Оппи вынул бумажник и обнаружил, что там пусто.

– Вам придется подождать! – крикнул он в ответ.

К ним, преодолевая ветер, пробился кто-то еще. Это оказался Кен Бейнбридж, директор испытательного полигона с тонкими плотно сжатыми губами, из-за чего его рот ассоциировался со змеей.

– Теперь мы все настоящие сукины дети! – проорал он, перекрикивая рокот.

Да, подумал Оппи. Иначе нас и не назовешь. Мы изменили мир, выиграли войну и поставили веху во времени: огромное прошлое было лишь прологом; все, что будет после этого мгновения, принадлежит новой эпохе, новому периоду, новой эре. Предыдущие эпохи именовались в честь все более совершенной животной жизни, возникавшей в палеозое, мезозое, кайнозое. А