был очень напуган и спрятался, поместили там одного Куронуси [478] . Как раз следовал мимо император, и один из его приближенных говорит: «Почему это здесь Куронуси?» Император повелел остановить карету и спрашивает: «Зачем ты здесь?» И все стали его расспрашивать, а тот им всем отвечает:

Садзаранами

Мамонаку киси во

Арафу мэри

Нагиса киёкуба

Кими томарэ то ка?

С шумом набегающие волны

Быстро берег

Вымоют, верно.

Раз прибрежье чисто и красиво,

Может быть, ты соизволишь остановиться? [479] —

так сложил. Император нашел стихи превосходными, сошел, одарил всех, кто там был, а затем к себе вернуться соизволил.

173

Однажды сёсё Ёсиминэ-но Мунэсада поехал по делам, и, когда он проезжал по Пятому проспекту, начался сильный дождь, и он встал, чтобы укрыться, в каких-то полуразвалившихся воротах. Заглянул внутрь – домик, крытый корой дерева хиноки, размером кэн в пять, а рядом кладовая, людей же не видно. Вошел он, огляделся: у лесенки цветет красивая слива. И соловей поет. Людей как будто нет, но через щель в занавеске приметил он какую-то даму высокого роста, в одежде светло-фиолетовой и ярко-алой поверх и с длинными волосами, и говорит она сама с собой:

Ёмоги охитэ

Арэтару ядо-во

Угуису-но

Хито ку то наку я

Тарэ-то ка матан

В плющом заросшем

Ветхом доме моем

Соловей

Поет, что кто-то придет,

Но кого мне ждать? [480]

А сёсё:

Китарэдомо

Ихиси нарэнэба

Угуису-но

Кими-ни цугэё-то

Восихэтэ дзо наку

Вот пришел я,

Но не смею заговорить.

А соловей

Рассказать тебе о моем приходе

Учит меня в песне своей [481] , —

сказал он мягким голосом. Дама испугалась, ведь она думала, что кругом – ни души, и не могла вымолвить ни слова, опасаясь, что увидят ее жалкое состояние. Тогда он вошел на веранду. «Отчего вы молчите? Льет такой сильный дождь, пока не прекратится, я побуду здесь», – сказал он. Она отвечает: «Но вы здесь промокнете хуже, чем на проспекте, здесь ведь все так ужасно…» А было это в десятый день первого месяца. Через щель в занавеске подала она ему подушку для сидения. Он взял подушку и уселся. И занавеси и терраса были изъедены летучими мышами, целого места не было. Заглянул он внутрь: циновка и прочее были хорошие – в напоминание о прежних временах, но и они уже обветшали. Солнце понемногу заходило, и он тихо проскользнул к ней и не дал ей войти с террасы в дом. Дама уже раскаивалась, но что ей было делать, и говорить было бесполезно. Дождь лил всю ночь до рассвета, и только наутро небо немного прояснилось. Она хотела войти в дом, но он не пустил ее, сказав: «Побудь еще тут». Солнце поднялось уже высоко. Отец дамы никак не мог показать себя гостеприимным хозяином, мог угостить лишь отрока, сопровождающего сёсё, напоив его сакэ, а на закуску дав твердой соли. Для сёсё в своем обширном саду он собрал растущие там овощи, сварил их на пару, положил в чашку, а вместо палочек для еды наломал веток сливы в цвету. На лепестках цветов дама написала красивым почерком:

Кими-га тамэ

Коромо-но сусо-во

Нурасицуцу

Хару-но но-ни идэтэ

Цумэру вакана дзо

Вот молодые побеги, что я собрала

Для тебя,

Выйдя в весенние поля

И полы одежды

Промочив [482] .

Он увидел эти стихи, очень пожалел ее и стал есть. Она же лежала ничком, безмерно стыдясь. Потом сёсё встал, послал отрока, и тот вскоре привез в повозке множество всяких вещей.

Сёсё надо было встретиться с одним человеком, и он, сказав: «Я скоро опять приду к тебе», вышел. И после этого он беспрепятственно ее навещал. Много яств ему в жизни пришлось отведать, но о том, что ему подали на Пятом проспекте, он вспоминал с удовольствием и радостью.

Прошли годы и месяцы, сёсё пережил государя, которому служил, и, не желая видеть, как изменится век [483] , он постригся в монахи. В дом той, прежней возлюбленной послал он монашескую накидку, чтобы она ее вымыла, и приписал:

Симоюки-но

Фуруя-но мото ни

Хиторинэ-но

Уцубусидзомэ-но

Аса-но кэса нари

Вот моя накидка из конопли,

Крашенная чернильным орешком,

В которой вкушаю одинокий сон

В старом жилище,

На которое падают снег и иней [484] —

так сложил.