в квартире племянника, и предположить не могла, во что влипла на старости своих глубоких лет. Ибо в соседней комнате этой квартиры обитала Рахиль, её родная сестра. Моя бабка.

Ну и что? – скажете вы, и любой скажет. Замкнулся круг длинной жизни, две ленты сплелись: две родные сестры, две вдовицы, две старые голубки оказались под одной крышей – как много лет назад в Золотоноше, в доме своего отца Пинхуса Эльевича…

Положим, обе они голубками не были никогда. Рахиль, моложе Берты на три года, третья по счёту, – та, что сидела на завороте и устанавливала немыслимые рекорды, конфета в секунду, ну, в две! – обладала лютым характером и с первого дня встретила сестру в штыки. Тесно ей было с Бертой. Подмечалось всё: сколько та кладёт сахару в чай, где ставит боты в прихожей, как и когда вывешивает на балконе бельё… Не могла бабка простить сыну, что в дом закралась врагиня. Ревновала так, что искры летели. Припоминала ей всё.

– Мишу-то, Мишу угробила! – кричала бабка в коридор. – Бедный, мёрз всю свою жизнь, а она для него угля жалела!

В особо тяжёлых случаях для арбитража вызывалась моя мама и возвращалась оттуда в совершенном отчаянии. Уверяла, что в ссорах зачинщица – бабка, знала материнский нрав.

Раза три она и меня брала с собой, разрядить обстановку. Я училась уже в десятом классе спецмузшколы для одарённых детей, публиковала рассказы в популярном московском журнале, и – что гораздо серьёзнее! – в газете «Вечерний Ташкент» уже вышло со мной интервью, где последним вопросом значилось – «Ваши творческие планы?». Предполагалось, что старухи меня постесняются. Ничуть не бывало! В один из этих визитов я и услышала брошенное бабкой: «Убийца!» – в Бертину сторону. И посчитала бы это фигурой речи, если бы не мгновенно изменившееся мамино лицо и сдавленный её вопль: «Молчи!!!» Вот тогда, на обратном пути, в трамвае мама и рассказала в общих чертах – я бы всё равно не отстала – историю этой любви и преступления.

Я пришла в неописуемый восторг. Представила хорошенькую растрёпанную Берту в полицейском участке, обезображенный труп её брата-возлюбленного на мостовой…

– Да-а-а, – протянула я с удовольствием, – семе-е-ейка! Прямо всадник без головы!

И немедленно всё забыла по причине оголтелой юности.

Помню сцену, одну из последних. Мы с мамой пришли в гости «к бабкам» (две обязательно одинаковые коробки конфет, или две пары одинаковых рейтуз, но разного цвета, чтоб не передрались)…

Дверь в комнату к Берте была прикрыта, и оттуда нёсся громкий мужской голос:

– Так вы советуете, Берта Павловна, всё вложить в материал…

И что-то тихо на это отвечала Берта.

– Но он готов проценту дать только три, максимум четыре! А оборот весь…

И снова тихий голос старухи.

Потом дверь отворилась, гость от Берты вышел, она проводила его и направилась в кухню.

– Одного угробила, второго угробила… А сейчас морковку будет себе тереть! – ядовито сообщила бабка.

Я, всегда алчная к деталям, немедленно бросилась в кухню, якобы напиться. Берта стояла и тёрла морковку. Я поздоровалась, чмокнула её в румяную пергаментную щёчку. Она кивнула на влажную оранжевую горку в миске и чётко проговорила:

– Мне за собой смотреть надо! Я в одночасье должна умереть. За мной ходить некому…

И что вы думаете? Как сказала, так и сделала!

Ей исполнилось девяносто лет, и умерла она так же, как её трепетный муж: прилегла отдохнуть, а уж вставать посчитала излишним. Накануне в очередной раз по Бертиной просьбе мама убаюкала адвокатскую каракулевую шубу в нафталин. И обратила внимание на то, что Берта не сказала, как обычно: «Пусть полежит до зимы». Только проводила молчаливым взглядом за маминой рукою путь металлической молнии на брезентовом мешке.

На похороны явилась вся Бертина парт-ячейка – девять старичков, как один; очень горевали, качали головами, поверить не могли: «Как же так! Неделю назад она была на партсобрании. И выступала!»

На сберкнижке у Берты от всех накопленных с Мишенькой «срэдств» оставалось 32 рубля 40 копеек. Видимо, её светлейшая голова точно просчитала нерентабельность дальнейшего существования.

– Слушай, – сказала я маме на днях, вернее, проорала: мама стала стремительно глохнуть, а слуховой аппарат носить не желает. У неё на это какие-то свои резоны, но после нескольких часов общения мои голосовые связки приходят в жалкое состояние, и я даю себе слово, что в старости, когда оглохну, воткну себе слуховые динамики в оба уха. Пожалею детей.

Нет, я понесу на спине своего сына…

– Слушай, я тут настрочила рассказик про Берту. Чего сюжету пропадать…

– Про кого?

– Про Берту!!!

– Чего вдруг? – говорит мама, нарезая овощи для супа. – Тоже мне, сюжет…

– Ну-ка, напомни: где она могла раздобыть серную кислоту?

– Что раздавить?

– Раз-до-быть! Отраву эту! Кислоту! Где взяла?!

– Фрадкин дал, подлец.

– Кто-о-о?!

– Ну, Катин же муж, Яша Фрадкин. – И спокойно смотрит на моё оторопевшее лицо. – Муж Екатерины Афанасьевны, самой старшей её сестры. Я тебе рассказывала. Ты просто помнишь только то, над чем сейчас работаешь.

– Ни черта! Ты! Мне! Не рассказывала!!! Ну-ка давай, гони историю!

– Яшка-бандит сначала работал у деда, твоего прадеда Пинхуса Эльевича, учеником-кондитером. А когда он окрутил Катю – просто не подпускал к ней никого, бил морды всем ухажёрам, она за него со страху вышла, – он быстренько украл все рецепты деда и ушёл и через три улицы создал свой собственный конфетный цех… Вот он Берту и подучил. Ты, говорит, только брызнешь маленько, пугнёшь его, чтоб женился… И кислоту он же где-то достал. А она вон как, не рассчитала…

– Ёлки-палки!!! Я почти закончила рассказ, а ты мне ещё какого-то Яго подсовываешь! Выходит, Берта не преступница, а жертва?!

– И жертва, – говорит мама, опуская картофелину в кастрюлю. – И преступница. Понимаешь, у Берты – может, ты не помнишь, – была…

– …светлейшая голова, – нетерпеливо перебиваю я. – Ну и что с того?

– Яшка хотел переманить её к себе в цех. На ней же у деда все финансы держались. А тут такое… Они с Катей мгновенно собрались и покатились – аж до Ташкента. Я рассказывала тебе, как в первые месяцы войны, совсем девчонкой, приехала к ним одна, поступать в Среднеазиатский университет, и сбежала буквально через неделю в общежитие: смотреть, как этот гад издевается над тётей Катей, не было сил…

– Стоп! – говорю я. – Это другой рассказ. Ты мне здесь не смешивай краски…

– Вот так всегда, – вздыхает мама. – Тебя ничего не интересует из того, что не влезает в сюжет.

– Значит, суд отпустил её после родов, потому что присяжные решили,