– Почему это я дистрофик? – удивился Сеймур.

– Потому что ты весишь килограммов на двадцать-двадцать пять меньше, чем полагалось бы… Извини, дистрофика я добавил ради эффекта. Сеймур, ты меня сбиваешь с мысли! Так вот теперь все это каким-то образом стало известно в Амбуране. Он из сельсовета теперь почти не выходит, знает, что втихомолку над ним все смеются.

– А от кого бы амбуранцы могли узнать, что Самандара избили? – Сеймур испытующе посмотрел на Фаталиева. – Знали только вы, Назимов, Газанфар и я. Кто, по-вашему, мог оповестить местное население?

– Вот именно, – усмехнулся Фаталиев.

Оба были уверены, что население было оповещено стараниями товарища Назимова.

– Значит, пострадавшему Самандару вы сочувствуете? А меня, например, вам не жалко? – изобразив простодушие, полюбопытствовал Сеймур.

– Тебя-то за что? – удивился Фаталиев.

– Ну как за что? – замялся Сеймур, он уже жалел, что заговорил об этом с Фаталиевым. – Вам же все обо мне известно.

Фаталиев внимательно посмотрел на него:

– Да. Но только ты не рассчитывай, что за все твои тяжкие испытания тебя кто-нибудь пожалеет.

– Да я и не хочу, чтобы меня кто-то жалел, – возмутился Сеймур. – Я же сказал – например! Я убежден, что если уж кого жалеть, то тех, кто был покалечен на войне или без вины заживо похоронен в лагере, а не крокодила Самандара. Например, товарища Багирова, которого на ваших глазах несправедливо приговорили к расстрелу, вам не жалко?

– Нет, конечно. Как его можно жалеть? Багиров, к твоему сведению, сильный, значительный человек. Таких людей не жалеют. Я уверен, что если бы Мир Джафар Багиров почувствовал, что его кто-то жалеет, для него это было бы хуже расстрела. Кто-то сейчас радуется и злорадствует, кто-то возмущается тем, как с ним обошлись, но чтобы его, не дай бог, жалели, он не заслужил. Пойми, что бы с человеком не произошло в жизни, сущность его от этого не меняется. К чему я это говорю? Таких, как ты, дорогой мой Сеймур, не жалеют. В каком бы ты тяжелом положении ни оказался, всегда найдутся люди, которые тебе будут завидовать.

– Приятная шутка, – усмехнулся Сеймур, – в меру веселая и неожиданная.

– Никаких шуток, – серьезным тоном возразил Фаталиев. – Тебе известно, что всем людям, скажем, подавляющему большинству, непременно свойственны такие качества, как зависть и жалость?

– Возможно, – Сеймур пожал плечами.

– Поверь, это не я придумал! Мир устроен так, что на жалость способны только сильные люди по отношению к слабым. А на зависть обречены слабые. Они завидуют сильным, это неприятное чувство, иногда мучительное, но избавиться от него в редчайших случаях удается только тому кто становится сильным сам.

Сеймур вдруг обнаружил, что слушает Фаталиева с интересом.

– И что, неужели не встречаются люди, никогда не испытывающие зависти или жалости? В виде исключения хотя бы.

– Среди обычных нормальных людей таких исключений не бывает. Понял? Так что ни от кого жалости не жди. Ты не тот человек. А завидовать тебе будут.

– Если хоть раз встречу безумного человека, который в чем-то мне позавидует, я вам обязательно расскажу, – усмехнулся Сеймур.

На этом беседа на научные темы прекратилась, и Сеймур ушел. При виде хозяина Алби вначале исполнил, как всегда при его возвращении, радостный танец, а затем ткнулся ему в колени. Сеймур положил руку на голову Алби, и пес замер от счастья.

– Как хорошо, что ты неспособен жалеть или завидовать, – серьезным тоном сказал ему Сеймур.

Они еще долго сидели рядом, человек и собака, которая умеет только любить, молча смотрели на вечернее небо и думали каждый о своем.

В пятницу она опоздала. Было девять часов, когда залаял Алби. То был особый радостный лай, перемежаемый визгом, которым он каждый раз встречал ее, прежде чем она успевала постучаться в дверь.

В каждую их встречу его охватывало ощущение праздника, на смену грустным мыслям приходила уверенность, а надежды на будущее при ней обретали туманные очертания далеких, но приятных событий. Сегодня она выглядела очень усталой. Не улыбнулась и уклонилась, когда он хотел ее обнять. Сеймур спросил, чем она расстроена.

Оказалось, что Марьям беременна. Она сказала, что ее ребенок будет носить фамилию мужа, который никогда не узнает, что ребенок не от него. Для нее семья – главная ценность жизни, и она должна сохранить свою семью любой ценой. Еще она сказала, что пришла попрощаться. Сеймура она никогда не забудет, но сюда больше не придет.

Неожиданное известие о ребенке отозвалось в нем неизведанным прежде ощущением. Он был оглушен, но при этом в беспорядочном ворохе мыслей одна, отчетливая, все-таки промелькнула – он подумал, что ему нечего ей предложить, кроме нищенского существования в кочегарке с бесправным человеком без паспорта.

Она говорила, что ей будет очень тяжело без Сеймура, но она окончательно решила расстаться с ним.

– Я ухожу, – сказала Марьям.

Сеймур слушал ее, продолжая неподвижно сидеть за столом. Он слушал с застывшим лицом, ни разу не перебив ее, и ничего не спросил, после того как она замолчала. С пронзительной тоской он почувствовал, что ему не хочется жить. Он видел, как она встала с кровати, подошла к столу и, сев напротив, смотрела на него долгим внимательным взглядом.

– Плохо тебе? – тихо спросила она. – Не переживай так, не надо.

Не дождавшись ответа, Марьям встала с кровати, подошла к Сеймуру и, обхватив обеими руками его голову, заплакала. Она рыдала так, как будто от горя у нее разрывается сердце.

Сеймур гладил ее, говорил ласковые слова и просил успокоиться. Говорил он с трудом, потому что ему перехватило горло. Постепенно она перестала плакать и, как всегда, длинно и путано начала рассказывать.

– Ты не переживай. Теперь я поняла, что делать. Я, как та раненая кошка, все время от боли бросалась из стороны в сторону, а теперь успокоилась, – Марьям вытерла слезы и улыбнулась. – Ты, наверно, видел, у нас в лаборатории живет кошка. Никто не знал, что по ночам, когда холодно, она забирается в газовую печь и спит там в теплом дымоходе. В то утро зажгли газ, когда она была в печке. Это было ужасно, слышать, как в печке кричит перепуганная кошка. Она сильно обгорела. Когда она выскочила, шерсть на ней тлела. Она металась по лаборатории, но в руки никому не давалась, и никто ей не мог помочь. От боли она не соображала, что делает, бросилась на окно и разбитым стеклом порезала морду и лапы. И тут в лабораторию вбежала посудомойка. Кошка как будто ее ждала, сразу вспрыгнула к ней на руки, и они обе – эта несчастная кошка и пожилая посудомойка Сара, плакали вместе. Фаталиев отвел их в медпункт, там кошке сделали укол, смазали обезболивающей мазью, обернули полотенцем. Сара носила кошку на руках, плакала от жалости и убаюкивала ее, как ребенка. Я тоже, как та кошка, до прихода сюда не могла найти себе места, и помочь мне никто не мог. Думала, сойду с ума. А сейчас я наконец-то поняла, что, кроме тебя, мне никто не нужен. Теперь я знаю, без тебя я умру. Ты мое спасение, ты моя жизнь. Только ты.