наказал к завтрему поспеть. У него слово — олово. На силос, наверно, турнет. Всегда вот так. Работаешь, будто песню поешь, а потом явится какой-нибудь охламон и замутит душу. Не бутылкой, так карасями.

Пётро слегка расстроился и не заметил, как жесткой былинкой расковырял зубы, выплюнул сукровицу, сердито утерся:

— Значит, дядя Пётро охламон вышел. Ладно тогда. Тогда что ж, тогда ладно.

— Да ведь я не от сердца. Будто не знаешь. Ты-то как раз обрадовал. Что это в самом деле — работа, работа. Трактор вон из железа — и то…

Но дядя Пётро закапризничал:

— Ладненько. В другом месте поспрашиваю.

— Да у кого спрашивать-то? Парамонов без резины. Костя на силосе — оттуда шибко-то не слевачишь. Я вот — сам гляди — не привязан, а вижжу. Да только и зашибить пока.

Дядя Пётро, натужно сопя, стал натягивать сапоги. Ганя виновато молчал и этим умягчил дядю, который опять зазудил:

— А карась, Ганя, тронулся. Табуном прет. А без колесника по той дороге нечего браться. Ежели на лошадь, так гать на гнилом болоте вовсе пала — коня враз без ног оставишь. Тут и рыбе не обрадуешься. А переть сети на горбу — на кой это. Твой бы козел — за милую душу. — Пётро похлопал ладошкой по теплой резине огромного колеса. — Дело бывалое. Может, рискнешь? Али ты не Отвар?

Ганя не любил свое школьное прозвище, посуровел:

— Ты, дядь Пётро, правленец, а куда сбиваешь-то? Отвара вспомнил. Сказал, не могу — и не могу. Да заработок опять же. А то — Отвар.

— Чего тут худого. Ну, ладно. Не хочешь — и не хочешь. Мы, если с кем сговоримся, трое, скажем, сети убуровим. Бог милостив, не сдохнем. Но как назад, с рыбой? Загадка?

— Да сперва изловите, а то уж и за рыбу озаботился.

— Затем идем — приходится скрозя обдумать: и тудой, и сюдой.

— Пойду попью. — Ганя лежал в тени на ватнике тракторного колеса, лениво поднялся, полы рубахи узлом завязал на пупке. Лицо у него в грязных розмазях, свалявшиеся волосы забиты пылью. Он по сухой пахоте пошел к черемуховому кусту, который мокнет в сырой, вкруговую опаханной ямке. Под кустом в холодке у Гани спрятан бидон с квасом.

— Мне принеси смочить душу! — крикнул вслед племяннику Пётро и стал переобуваться, потому что туго натянул сапоги на горячие портянки и ноги в тесноте люто горели. На ходу обувка обмялась бы, но Пётро уходить пока не собирался, надеясь все-таки соблазнить Ганю карасями. «Больше разговоров ведем, — рассуждал Пётро. — Вечером уехали, утром тут. Велика и дорога — двенадцать верст. Это колесище раз обернется — и полверсты нету. Раньше Отвар не такой был. Бывало, только гаркни — готов и в ночь и полночь. А теперь я ему о рыбе, а он о заработке. Бригадира вспомнил. Другим совсем сделался…»

Ганя Кипелов, по прозвищу Отвар, на ближних угодьях допахивал клеверище. Уже третью неделю не утихали жары, те безветренные и застойные, какие падают вдруг на середину июля, когда от солнца горят травы и с полей тревожно наносит палом. Без времени заскорб и обметался пеплом лист ивняка, желтые пряди заплелись на плакучих березах, а выпавший клевер, почти не дав укоса, так высох, что трещал и пылил под колесами, его можно было тереть в ладонях и вертеть в цигарку, как самосад.

Трактор с двухлемешным плугом и сцепом борон день-деньской тарахтел на мелких загонах, задыхаясь от жары и пыли. Ганя в узкой и накаленной кабине, отравленный бензиновой духотой, изнуряюще потел, страдал головной болью, жжением в глазах. Но все это было привычным. Самое страшное, с чем Ганя не мог бороться, — это был сон. Сон решительно повергал его в кромешное небытие, и Ганя ежеминутно вздрагивал от потери руля, испуганно путал тусклую явь со сладкими провалами в дрему. Когда трактор зарыскивал вбок и начинал ломать борозду, Ганя глушил его, бросал к колесу с теневой стороны свой ватник и падал на него, засыпая порой на комках и крыгах перевернутой пашни. Вокруг сразу вставала тишина, разливался полевой покой, а в голове у Гани по-живому отражалось тарахтенье мотора, пашня под ним текла, качалась и уходила, а сам он жутко думал, что теряет руль, и сжимал в кулаках по горсточке землицы. Просыпался он скоро, отлежав бок или руку на остром ребре борозды, на которое бросил свой ватник. Проснувшись, отдыхал немного, собирался с силами, чтобы заводить трактор.

В такую пору и угадал к Гане Пётро Смородин, колхозный лесник. Он размечал для порубок делянки и заглянул на Осиное озеро, где увидел ход карася. Карась — рыба донная, больше лежит в тине, но однажды в летнюю теплынь, когда глубоко прогревается озерная вода, он всплывает наверх, вяжет косяки и начинает играть, выплескиваясь из парной воды и смачно шлепаясь обратно. Карасиные косяки ходят по озеру с большим напором, и перехвати сетью такой косяк да сумей удержать — улов на худой лошаденке и не увезешь.

Пётро Смородин — сухожилый мужик, с тугой чернявой кожей на скулах — свою небольшую головку стрижет под первый номер, и седое жнивье придает ему вид человека упрямого и себе на уме. Ход карасей заразил его стойким желанием устроить рыбалку и взять такой замет, чтобы себе хватило и на рынок осталось. Деньги Смородину край нужны — он собирает свадьбу сына, и если удастся хорошо зачерпнуть, то рыба покроет часть свадебных расходов. В клетушке подсвинок зреет осеннего приплода, уши с самой весны повисли. С рыбой гулянку можно округлить на неделю. Новый сват — человек ужимистый, лишку на свадьбу не израсходует, а выпить да попеть песни — усердный. «Вот и пусть, значит, знает наших, — заносчиво думал Смородин. — Пусть, скупердяй, пьет и дерет горло на дармовщину. Он думал, я стану с ним рядиться. Все сам вздыму. Вот они, карасики-то, и кстати. А так бы провались она, эта болотная тварь…»

Вернулся Ганя с бидоном, крепкий, в движениях — молодая, ленивая и упругая сила. Руки и плечи литые, а спина сутулая, пригнанная для работы с железом. Подав бидон Пётру, опять вальнулся на ватник, руки и ноги разбросил крестом, плюнул, не глядя куда.

— Маньку увидишь — пусть квасу притащит.

— Только и заботы. — Пётро ухватисто взял бидон за горло, запрокинулся вместе с ним и ослеп от теплой кислятины, ударившей по глазам. Напившись, притер бидон в борозде, ногтем щелкнул по белой пластмассе: — Кислять — все нутро объест. Ты спишь, что ли? Я вот и говорю: слышь, Ганя? Пойду-ка я к Ванюшке-конюху. До болота на телеге, а там как бог даст. Тамотка три версты — доползем. Тебя, Ганя, жалко: как ты