Она взглянула на сестру. Вот, пожалуйста! Вот что бывает, если забудешь о благоразумии и позволишь этим словам на «чу-» тебя поглотить: все кончится тем, что будешь лежать на кровати и прятать лицо под думкой, притворяясь, что тебя нет.

Инес взяла свою собственную думку и положила рядом с мальчиком, она не знала, может ли такой маленький самостоятельно перевернуться и упасть на пол, но решила не рисковать. Потом подняла пальто и шляпку Элси с пола, взяла двумя пальцами туфли с ботами и вышла с ними в переднюю. Когда она вернулась, мальчик снова заснул, она обернула голубым байковым одеялом его голые ножки, а потом присела на край кровати сестры.

— Ну, — сказала она, — так чего ты не хочешь?

Из-под подушки послышалось бормотанье.

— Я не слышу, — сказала Инес. — Убери подушку.

Элси сдвинула думку со рта, но по-прежнему оставила на глазах.

— Не хочу его, — сказала она. — Правда не хочу.

— А я хочу, — сказала Инес.

Элси сняла с лица подушечку и посмотрела на сестру:

— Он не твой.

— Я знаю. Но я хочу, чтобы он был у меня.

— С ума сошла, — ответила Элси и снова спрятала лицо.

Это был их самый длинный разговор почти за целый год.

Он стоял у калитки и смотрел на звезды. Голова чуть кружилась.

Полупальто было расстегнуто, и он чувствовал, как холодный воздух забирается под свитер, но не застегивался. Пальцы окоченели, но это было все равно, потому что он не собирался шевелить ими. Хотел просто постоять под звездами. Совсем неподвижно. Совсем один. Совсем без слов.

Но слова не давали себя уничтожить. Они мерцали в сознании, загорались, вспыхивали и гасли. Свобода. Покой. Вечность. Он чуть покачал головой, отгоняя их, но это не помогло. Длинные волосы коснулись щек, словно гладили. Свобода. Покой. Вечность. Кажется, он начинает верить в Бога. Или сходит с ума.

Он опустил взгляд чуть ниже, огляделся. Слова погасли, но в окружающем мраке и тишине по-прежнему было что-то, чего нельзя нарушить. Не хотелось открывать калитку и слышать ее скрип. Не хотелось идти по тропинке к дому и слышать хруст гравия под ногами.

Поэтому он очень осторожно перелез через забор в сад. Толстые ботинки — настоящие «трактора» — оставляли черные следы на белой траве. Он остановился, глядя на них в отсвете уличного фонаря, и видел, как торопливо выпрямляются придавленные к земле травинки и как быстро стужа снова покрывает их белизной. Словно бы он и не проходил там. Словно бы его не существовало.

Он улыбнулся сам себе, плотнее запахивая дафлкот. Он существует. Редко когда он бывал в этом уверен больше, чем нынче ночью. Наверное, он будет существовать всегда.

Резаная рана кисти. А как же! В точности по закону мирового свинства.

Кисть совершенно не та штука, которую зашивают на живую нитку. У себя в поликлинике Андерс не стал бы и пытаться, остановил бы только по возможности кровотечение, а потом позаботился бы, чтобы пациент попал к кистевому хирургу раньше, чем успеет отбарабанить свой личный номер. Ковыряться самому в том, что отвечает за самую тонкую из всех человеческих двигательных функций, совершенно не входит в каждодневные обязанности обычного врача общей практики, и даже в обязанности обычного хирурга. У кистевиков свои отделения при университетских клиниках, собственная культура и свои конференции, они — микрохирурги, в чьих глазах люди вроде Андерса Янсона совсем ненамного превосходят в квалификации обычного бойскаута. С другой стороны, хирургов-кистевиков в Северном Ледовитом океане как-то негусто, а вертолет до Канады стоит двадцать пять тысяч в час. Можно вызвать, если только речь идет об угрозе жизни.

А тут речь об угрозе жизни не идет. Только об угрозе дальнейшей возможности пользоваться правой рукой.

Роберт наконец затих и закрыл глаза, он неподвижно лежит на зеленой кушетке и дышит спокойно. Первый шок, похоже, прошел, и анестезия заработала. К тому же алкоголь берет свое. Выяснилось, что Роберт был пьянее, чем казался, он тяжело повис между Улой и Андерсом, когда они то пихали, то волокли его к медпункту, но тогда хоть по крайней мере молчал. И только когда они усадили его на кушетку и он увидел свою собственную болтающуюся окровавленную кисть, то закричал. Андерсу пришлось попросить Улу крепко держать Роберта, пока он сам раскладывал на столе все необходимое — иглы, пинцеты и нити.

— Отпусти, долбаный урод! — вопил Роберт у него за спиной.

Андерс глянул через плечо. Ула стоял согнувшись над Робертом и прижимал его плечи к зеленой клеенке, одновременно уклоняясь всем корпусом и отворачивая лицо. На лице было омерзение. Временная повязка — чистое кухонное полотенце, позаимствованное в баре, свалилось на пол, и Роберт махал рукой, так что брызги крови летели во все стороны. У Улы было уже три кровавых пятна на свитере и одно на щеке.

— Пусти! Пусти, сука, кому говорят!

Но Ула не отпускал, только оглянулся на Андерса:

— Вот назюзюкался! Сколько же надо было выпить?

Андерс кивнул и развернул зеленое операционное покрывало. Внезапный страх — а вдруг у меня какой-нибудь штуковины не хватит? — тут же отступает. Фольке снабдил медпункт всем, что только может потребоваться, и даже большим. Андерс сделал глубокий вдох, закрыл глаза и попытался вспомнить названия всех двадцати четырех кистевых костей, расположение сухожилий, направление медианного нерва и лучевой артерии, словно только для того, чтобы вдруг увидеть лекцию профессора Хиллена, лекцию, на которой старик использовал собственную морщинистую, в коричневых веснушках, руку в качестве примера идеальной кисти…

— Да отпусти, кому говорю! Мудила сраный! Убийца, бля!

Голос сделался визгливым, Роберт вырывался и выворачивался из рук Улы, но тот навалился на него всей тяжестью и вид имел злорадный.

— А ну-ка успокоился! А то вон Андерс идет со шприцем!

— Только легкая анестезия, — объяснил Андерс. — Ничего страшного!

— А я и не боюсь! — рявкнул Роберт.

— Хорошо. Но прежде, чем ввести анестезию, я попрошу вас сжать кулаки и снова растопырить пальцы.

— Только если он меня выпустит!

Ула выпрямился:

— Уже выпустил.

Взгляд Роберта блуждал, несколько секунд казалось, что он вот-вот закатит глаза белками наружу и потеряет сознание, потом он словно собрался с силами и вытянул вперед обе руки. Бархатисто-белая левая, с ухоженными ногтями, почти женская по цвету и форме, разжалась и сжалась, как положено, но заляпанная алым правая, кровь на которой уже начала сворачиваться в складках кожи на суставах пальцев, сжиматься отказывалась. Изумленный Роберт посмотрел на свои руки, снова выпрямил пальцы и опять попытался сжать. Безуспешно. Мизинец на правой руке упрямо торчал вперед.