Герцог понюхал пол, ища чего-нибудь съедобного (словами ведь не наешься): пол кухни всегда был покрыт напластованиями еды. Сегодня там обнаружилось сырое яйцо — кто-то уронил его и не удосужился за собой подтереть. Герцог слизнул яйцо одним движением языка, ловко обогнув скорлупу, тяжело сел, словно у него вдруг подломились задние лапы, и стал пускать слюни, глядя на куриную ножку, которую сейчас по-троглодитски глодал Арчи.

В общий хаос этого дома вносили свою лепту и животные. Это были, в порядке убывания размера, после Герцога: увесистая кошка Гонерилья; голландская крольчиха Доротея; морская свинка Брамуэлл; и наконец, хомяк по имени Макпушкин. Макпушкины сменялись раз в два-три месяца: старого съедала Гонерилья, либо на него наступала Филиппа, либо на него садился Герцог (или то же в любой другой комбинации). Иные Макпушкины попросту собирали пожитки в защечные мешки и смывались, исчезая в недрах дома, так что теперь за обшивкой стен и под половицами жило племя диких хомяков, ведя партизанскую войну с родом Маккью.

Очередной Макпушкин сейчас спал в гнезде из резаной газеты в клетке, что стояла в углу кухни. Клетка была водружена на шаткое основание: жестянку из-под набора шоколадных конфет «праздничного» размера (с архивом неразобранных магазинных чеков за пять лет) и «Страх и трепет» Кьеркегора.

В кухню скользнула Гонерилья и обвилась, подобно толстому мотку шерсти, у меня вокруг ног. Она была некрасивая, черно-белая (белый мех с годами обрел цвет мочи, как у старого белого медведя), из пасти у нее воняло дохлой рыбой, и к тому же она не отличалась опрятностью (видимо, переняла кое-какие привычки от хозяйки). Эта кошка не любила никого, но в особенности — Криспина, после прискорбного инцидента в его последний приезд (в инциденте фигурировали марка ЛСД и жестянка «киттикэта»).

Арчи поставил тарелку в раковину, уже заваленную грязной посудой, подгорелыми противнями и жаропрочными стеклянными формами, покрытыми неаппетитным налетом от многих лет кулинарной деятельности Маккью. У раковины, на тусклой сушильной доске из нержавеющей стали, лежал огромный сырой лосось, будто ждущий патологоанатома.

— У нас будет вечеринка, — сказал Арчи довольно мрачно, указывая на лосося.

Лосось, судя по всему, не был любителем вечеринок: серебряные чешуйки, похожие на вечернее платье из ламе, сверкали в свете кухонных ламп, но мертвый глаз был тускл и недвижен. Из лосося на сушильную доску вытекала кровь. Кошка изо всех сил притворялась, что не видит рыбу.

— Да! — завопила вдруг Филиппа из коридора. — Эффи пусть тоже приходит.

Через несколько секунд она возникла в дверном проеме кухни с огромной банкой собачьих консервов в руках. От Филиппы слабо пахло лярдом. Увидев свою еду, Герцог тут же переключил мокрые изъявления верности с одного из хозяев на другого и начал раболепно припадать к большим ступням Филиппы, словно слюнявый сфинкс.

— Тебе полезно будет пригласить на вечеринку нескольких студентов, — сказала Филиппа, обращаясь к мужу.

— Почему? — с сомнением спросил он.

— Потому что популярность у студентов пойдет тебе в плюс, — раздраженно объяснила она.

— Да? — Арчи, кажется, стал сомневаться еще сильнее.

— И приведи с собой кого-нибудь, — повелительно сказала мне Филиппа.

Из нее вышла бы хорошая леди Макбет: уж ее-то не смутили бы такие мелочи, как одно-два пятна крови.

Телосложением Филиппа очень напоминала Герцога, с той только разницей, что была одета — в нечто среднее между кафтаном и халатом. Она не удосужилась как следует застегнуться и демонстрировала мятый, растянутый лифчик, а также значительную часть мятой, дряблой груди. Халат доходил до середины икр, открывая небритые ноги — голые, несмотря на холодную погоду. Твердо стоящие на земле ступни были обуты в красные кожаные тапочки, словно сбежавшие от кого-то из Гриммов. Эффектные волосы барсучьей расцветки — черные, с ярко-белой прядью по всей длине — она сегодня заплела в косу, на манер индейской скво.

С Филиппой было тяжело общаться — она постоянно вгоняла собеседников в краску упоминаниями о менструациях, тампонах, губках и осмотрах у гинеколога; ее разговоры на эту тему звучали как инструкция по техническому уходу за автомобилем. Она служила столпом университетской группы борьбы за раскрепощение женщин и вечно призывала нас обследовать собственные гениталии с помощью ручного зеркальца и не брить волосы на теле.

— Так… — сказала Филиппа, вместе с Арчи направляясь на выход; мы с разнообразными животными потащились за ней. — Эффи, если проголодаешься — еда в холодильнике, Мейзи сластей не давать, заставь ее делать уроки, и чтобы никакого телевизора, только «Мир завтрашнего дня» — он расширяет кругозор, но потом пусть она сразу ложится. Если вдруг что случится, телефон ректора на столе.

Выговорившись наконец, Филиппа закуталась в огромное пончо в мексиканском стиле. Она по-прежнему сжимала в руках банку с собачьим кормом, и я подумала — уж не собирается ли она взять ее с собой на вечеринку вместо бутылки вина. Или просто хочет довести Герцога до безумия — о его душевном состоянии следовало судить не по застывшему на морде выражению смертельной собачьей скуки, но по количеству источаемых слюней.

Арчи тем временем любовался собой в зеркале в прихожей, приглаживая волосы и поправляя безвкусный галстук-селедку. Несмотря на сходство с крупным морским млекопитающим, Арчи считал, что нравится женщинам. И в самом деле нравился — непостижимо для меня. («Может, ты не женщина?» — предположила Андреа.)

— Конечно, я не признаю мещанской чепухи вроде вечеринок, — сказал Арчи, обращаясь ко мне через глубины зеркала, — это лишь средство достижения цели. — Наконец он привел себя в удовлетворительное состояние. — Так, я пошел. Не позволяй сама-знаешь-кому ездить тебе по мозгам.

— Кому?

— Ну ты знаешь, — сказала Филиппа. — Старой кобыле.

Во всяком случае, так это прозвучало. Уже на полпути от дома к проезжей части она вдруг повернулась, крикнула: «Лови!» — и броском снизу швырнула мне собачьи консервы. Филиппа когда-то была капитаном крикетной команды Челтнемского женского колледжа. В каком-то смысле она им и осталась.

Мейзи в гостиной смотрела старую серию «Монти Пайтона». Я извлекла из сумки «Фрут энд нат», разломила пополам и поделилась с Мейзи. Шоколадка содержала в себе продукты из нескольких пищевых групп и не была осквернена контактом с кухней Маккью.

— Спасибо, — сказала Мейзи, засовывая в рот почти сразу весь кусок.

Девятилетняя Мейзи, самая нормальная из всех Маккью (во всяком случае, в некоторых отношениях), была некрасивая, с прямыми волосами, тонкими руками и ногами и математическим складом ума. Мне показывали фотографии свежеснесенной Мейзи в перегретой атмосфере родильного отделения Королевской больницы Данди. Мейзи лежала в прозрачном кувезе, напоминающем пластмассовый контейнер для пищевых продуктов, только без крышки. Она походила на маленькую тушку млекопитающего, освежеванную, если не считать клочка мышиных волос на голове. Даже шести часов от роду она уже казалась необъяснимо старой.