связанного человека по тундре невозможно. Через несколько часов казаки развязали Кендыка, но присматривали за ним более тщательно. Впрочем, теперь в этом не было особенной надобности. На другую встречу с мертвецами-людоедками Кендык рискнуть не желал.

В Якутске, по небывалой затейливости преступления, Кендыка судить не стали, а послали его в Иркутск. Быть может, хотели угодить иркутскому генерал-губернатору, пресловутому Фалалееву, которому непочтительные гимназисты по его непомерной глупости, ретивости и склонности к похабщине дали неприличное, но бойкое латинское прозвище. Прозвище это, кстати, было созвучно его фамилии.

Фалалеев любил разных монстров и раритеты. Он оценил и этот людоедский случай, Кендыка заточил в тюрьму, а из далекого Якутска выписал пресловутые вещественные доказательства, привезенные казаками. Кости были похоронены в земле, в берестяном туесе. За ними пришлось снаряжать новую экспедицию. Судили Кендыка еще через два года. Он к тому времени представлял только тень человека, серо-прозрачную, тусклую и тонкую, как пленка.

Судили его с сословными представителями.

Городской голова Фадеев спросил через переводчика у подсудимого-людоеда:

— Можете ли вы среди этого дерьма указать кости, лично объеденные вами?

Кости к тому времени совершенно сгнили.

Кендык ответил по-русски, ибо к тому времени он сносно научился болтать на языке своих сторожей и союзников.

Ответил жестко и смело:

— Дерьмо о дерьме спрашивает.

Фадеев рассердился.

Кендыка по дерзкому ответу признали опасным и нераскаянным и приговорили его к шести годам каторги, без зачета трех лет заключения.

Дальше след Кендыка теряется.

Каторга съедала и более крепких людей, чем этот несчастный, замученный мальчишка из одунского леса.

Одуны передавали отрывки из этой примечательной истории, но о конце самого Кендыка говорили угрюмо и кратко: «съели одуна».

Они были по-своему правы. Две людоедки съели родовичей, соплеменников одуна Кендыка, но два генерала съели самого одуна и даже не поперхнулись, и тотчас же забыли о Кендыке.

Глава четырнадцатая

Кендык Младший вспоминал эту жуткую историю, проезжая два последних поворота родной Шодымы, перед ее впадением в Родыму.

Убегая от голода, от собственного деда, от его шаманского ножа, спасая свою жизнь, наподобие старшего Кендыка, он не имел ни досуга, ни желания подумать о том, что с ним будет, когда он переступит одунскую околицу, но теперь время это наступало, он приближался к порогу, подходил к воротам.

Но он не имел особых опасений, за ним не было вины. У родных его одунов не было людоедства, а от злого убийства Кендык своим поспешным бегством спасся сам и спас своих родных. Он был не такой, как прежний Кендык. Да и русские, конечно, были не те, а иные: большие русские, больших дел русские.

С каждым новым ударом весла вырастало вместо страха нетерпение. Дойти бы скорей, увидать, ухватить. Вырваться из этого загона, хотя и с неоглядной оградой, на настоящую волю, на широкий простор…

Еще поворот, и совсем неожиданно Кендык наехал на промыслы. Два карбаса плыли по воде, ведя перед собой двойной спаренный невод. Невод шел поперечной стеной, саженей на полтораста, так медленно и важно сплывая сверху вниз по реке. И слева, и справа две лодки подбирали ближайшие ставы, вынимали из них трепетавшую рыбу и сбрасывали ее на дно. Это был сплавной лов омуля, похожий на прекрасную игру. Так не промышляют на скудных и узких верховских реках, где впору обернуть лишь одну лодку и один короткий невод.

Минута удивления. Промысел не прекратился, ибо невод нельзя было бросить на произвол судьбы. К тому же омуль шел трудно и все время ячеился, застревал серебристыми головками в верхних ячеях вязаных столбов невода. В конце тони невод предстояло выбрать обратно в лодку и вернуться вверх, к началу тони. Но до этого было еще далеко.

Однако на берегу началось движение, выскочила юркая фигурка, потом две, потом еще две. Спустили челноки, шаткие, вертлявые и бойкие, как у самого Кендыка. Еще два. Шесть человек поехали вверх перехватить беглого. Приезд его не был совершенно неожидан. Весть о том, что «какие-то едут сверху», возникла на поселке Чайдуван еще вчера поутру, неведомо как и откуда.

Видел ли Кендыка кто-нибудь из русских ребятишек, проехавших вверх по реке поохотиться за линялыми гусями, или впрямь полоумный Алеха Выпивоха увидел Кендыка во сне, как о том рассказали соседки, но никто не сомневался, что едет чужой. Он уже был на виду, на учете еще до приезда.

«Едет беглый» — и даже не беглый, а беглые. Не едет, а едут. Едут многие».

Легенда о беглых жила на Родыме с самого нашествия казаков, ибо с казаками вместе просачивались вольные люди, гулящие, бестяглые, бесписьменные. С петровского времени к ним прибавились настоящие беглые, убежавшие рекруты и солдаты, тюремные сидельцы и каторжные, подневольные колодники. Целые слободки и заимки на самом крайнем Севере пошли от Безыменных, от Непомнящих, от Беспрозванных, которые, обжившись на месте, попадали наконец под вопрос заседателя: «Откуда пришел и как звать тебя?» И они отвечали по-старому, по-бывалому: «Андрюшка Непомнящий» или «Иван Бе спрозванный».

Так же и в самые недавние годы последние волны гражданской войны доплескивались сюда в виде осколков беглых банд, белых и зеленых, и попросту разбойничьих.

Эти последние беглые, белые, внушали населению ненависть и страх, более определенный, чем старые отдельные бедняки-беглецы. Эти шли группами, грабили, убивали; оттого и об одиноком одунском беглеце уже сказали в поселке на низу: «не едет, а едут». Это первый разведчик.

Лет двести назад русские были по преимуществу мужчины, а женщины — туземного, местного корня, но теперь человеческое тесто стало однородным. В бытовом отношении преобладал туземный уклад жизни, полученный по наследству от бабушек и матерей.

От русских поречане получили язык, обилие песен и сказок, а главное — надменное сознание своего превосходства над жалкими «полевыми людишками», «тунгусишками», «якутишками».

В прежние годы занятия у них были разные: с одной стороны, охота с различною снастью, с лисьими и заячьими пастями[32], рыболовство ивовыми вершами, часто голод, панический страх перед начальством, а с другой стороны — мельчайшая торговля и перепродажа через десятки рук русских товаров, пришедших с далекого юга: чая с табаком и пороха со свинцом, холщовой нити и конопляной пеньки для сетей и неводов.

К одунам и эвенам эти далекие продукты новейшей цивилизации доходили мельчайшими частицами. Кирпич чая разрезался по восьмушкам, папуша табаку разбиралась по листочкам, свинец шел по жеребейкам, а порох — по зарядам. И за каждую частицу требовалась белка, горностай, лисья головка, а то и целая лисица.

Суровое время царской войны