лапу, по-русски, в подражание казачьим избушкам. Привязи для собак, корыта для собачьего корма… Знакомая картина.

Вся обстановка была одунская, до такой степени привычная взгляду Кендыка, что ему захотелось взойти на косогор и пройти под навес, чтоб там поздороваться с женщинами, которые, очевидно, занимались обычной летней работой. Кендык почти непроизвольно приткнулся к берегу и остановился, словно выжидая, что кто-нибудь выйдет из-под навеса и окликнет его обычным приветствием.

Но из-под навеса никто не выходил, селение было пусто, не было ни женщин, ни мужчин, ни шумливых детей, ни сонных и ленивых, по летнему времени, собак. Или, если и были они, то — незримы людскому глазу и неслышны человеческому уху Кендыка.

Только на огромном камне, лежавшем у раскрытого входа в широкий рваный шатер, сидел горностай в летней грязно-серой шубке и глядел на прибывшего.

Если в селении были действительно зримые люди, то звери их нисколько не пугались, а может, и не видели их, как не видел их и сам Кендык.

Тогда неожиданно Кендык пошел на разведку. Решительным ударом весла он продвинул свою лодку на угор, выскочил, быстро взошел вверх и, остановившись на площадке, громко сказал:

— Ого, хозяева.

Никто не отозвался. Только горностай вспрыгнул с камня, скользнул ко входу в дом и остановился, ожидая, что будет дальше,

— Слушайте меня, старики, — так же громко еще раз воззвал Кендык, — зримые или незримые, есть вы здесь или нет вас? Слушайте, слушайте. Вот я, Кендык, сын Эгеди, внук Чобтагира, юноша-одун, ушел из поселка живых, из родного Коркодыма на реке Шодыме. От голода ушел, от вечного страха, от лесной, звериной темноты. Ушел навеки, не вернусь никогда, ушел от старого, ища нового, если есть новое. Новое солнце, новую пищу, новое уменье работать ищу. К старому назад не вернусь. Новое найдя, привезу с собою домой. Старое гибнет, кончается наша одунская жизнь. Досельные деды, если вы тут и лишь мои живые глаза вас не видят, помогите мне выйти на новую дорогу. Покажите дорогу…

Он помолчал, но никто не ответил.

— Или помешайте мне, если есть у вас силы!.. Отцы отцов, прадеды прадедов, благословите Кендыка на новую жизнь! — Он опять помолчал. — Ах, проклятые вы, незримые![29] — крикнул Кендык с вызовом в голосе.

Он долго ждал, но никто не отозвался.

— Молчите вы, — сказал он горько, — видно, вас нет вовсе, все обман, ложь, старые выдумки. Есть только гнилые лоскутья и ломаные бревна да кости — песцовые объедки.

«Мертвые живым не помогают, прощайте, старики…»

«Ленин!» — провозгласил он в первый раз во время своей фантастической поездки победоносный крик, прилетевший к нему через многие тысячи километров из самого центра огромного круга советской земли, и также из центра другого, более обширного круга наступавшей всемирной революции.

«К Ленину иду!»

Нельзя сказать, осердились ли старые деды из мертвого поселка на вызов Кендыка, или это духи-помощники живого шамана Чобтагира — с большим опозданием догнали наконец убегавшего мальчика и успели забежать вперед и пересечь ему дорогу Звериные духи — помощники шамана — и во главе их царь-медведь, который соединяет в одном свирепом образе старую силу прадедов и живую жестокость шамана, — догнали Кендыка.

В ближайшую ночь Кендык имел первое серьезное приключение на своем длинном проплыве по широкой и спокойной Шодыме.

Он почувствовал себя к вечеру совсем усталым, ему захотелось отдохнуть не в зыбком своем челноке, а на твердой земле, свободно раскинуть вправо и влево руки и ноги, сжатые и скорченные в узком деревянном гробу По обычаю охотников, он выбрал песчаный островок-осередыш на самой середине реки, на котором ничего не было, кроме зарослей и низких кустов охты — черной смородины, даже наносного топлива не было, и его пришлось привезти с противолежащего берега. Охта крупнее и слаще российской смородины, ею любят лакомиться и люди, и звери, и птицы, белки, лисицы и сойки, и сороки, и вороны.

Но белки и сороки спят по ночам, человеку они не опасны и днем. А от главного и страшного зверя, хозяина северного леса — всесильного медведя, не было свежих следов. Правда, на узенькой, чуть приметной дорожке, неизвестно кем протоптанной, лежали две кучки медвежьего помета. Они были истлевшие, старые, и их можно было определить только по зернышкам охты, до сих пор не истлевшим. Кендык поставил челнок у берега, расчистив место на песке, развел огонек, напился горячего чаю из земляничного листа и улегся на охапке свежих веток охты и груде стеблей тоненькой гусиной травы, которую тоже любят поедать северные звери и птицы.

Растянувшись во весь рост и тщательно расправив руки, затекшие от вечного весла, и скорченную спину, Кендык спокойно и сладко уснул, как некогда засыпал на таких же островках-осередышах против поселка Коркодыма, на пятьсот километров выше по реке Шодыме на самом разымчивом развале предутреннего сна внутренний сторож, живущий в каждом живом существе и никогда не засыпающий даже в глухую полночь, донес Кендыку предупреждение о неожиданной опасности. Оно пришло в виде сновидения из привычного прошлого: дед Чобтагир опять был тут, он шаманил, бил в бубен и призывал своих духов-помощников: Сокола и Горностая и крохотного Ездока на Мышах, с погонялкой из корешка осоки, того маленького человечка, который боится лицезрения большого человека и неохотно приходит на зов даже к сильнейшему шаману. Вместе с тем этот человечек является опытным охотником на огромных лосей, которых он бьет без промаха крошечной стрелкой из тоненькой острой былинки. Даже собственный свой помет Чобтагир призывал на подмогу, и помет появлялся в виде старичка с красноватой морщинистой кожей. Все они были вот тут, под руками, под глазами. Кендык мог видеть их, мог даже руку протянуть и гладить их по трепетной спинке, как пленного зайчонка или лисенка.

Чобтагир без устали звал своих духов. Они прилетали один за другим и падали сквозь верхнее отверстие шатра, как вялые листья, и кружились над огнем. Чобтагир подставлял свой широкий бубен, они падали в бубен и шуршали и жужжали, как мухи, свивались, как черви, гудели, как мелкие пчелки, звенели, как комары.

Чобтагир тряс без устали свой бубен, духов становилось все больше и больше. Бубен был полон доверху духами, и широким движением шаман вытряхивал их в огонь, и все они сгорали, с пеплом и дымом взлетали в вышину Сгорали духи полевые, независимые, человеку непокорные, и духи враждебные, злые убийцы. Переплавившись в огне, они возвращались уже укрощенные, покорные воле шамана.

— Придите, придите, придите, — звал неумолчно Чобтагир. И каждого духа называл поочередно