Собственно, все наше общение с Белой состояло в молчаливой прогулке вдвоем по двору педучилища, когда она, поджидая мужчин, ласково оглядывала растущие тут деревья. Порой она задерживалась у одинокой березы или трепещущей простоватой осины, и взгляд ее делался отрешенным, пронзительно-печальным, и вот тогда в нем открывалось небо. Ради этого мгновения я и ходила с Белой.

Но сколько я ни раздумывала над тем, как удержать ее в этом трогательно-детском, беззащитном, так красящем ее лицо мгновении, ничего удачного мне в голову не приходило. Чем пленила меня эта девочка, я и сама не понимала, но я безудержно сочувствовала ей, мечтая унести ее к этому синему небушку в ее же глазах.

Однажды Белая пригласила меня пойти с ней на Дон. Я была очень польщена и обрадована. Каждый день, спустившись по петляющим холмистым улицам к неширокому, но глубокому и грязному в этих краях Дону – на маленькую полоску земли, слегка присыпанную привозным песком, считавшуюся местным пляжем, – я садилась или ложилась в стороне от сбившейся в компании молодежи. Детей здесь было мало, в основном шныряли мальчишки младше меня. Им до меня дела не было, так же как мне – до взрослых тетушек, которые изредка приходили на пляж и лежали на своих полотенцах, как потертые, замшелые камни. В фокус внимания старшеклассников и старшеклассниц, предававшихся флирту, я тоже не попадала. И всегда старалась кинуть свой пакет с подстилкой и книгой поближе к интеллигентного вида даме с шоколадным загаром, которая приходила с двумя маленькими детьми, мальчиком и девочкой, в сопровождении покладистой, спокойной овчарки. Эта дама, мы с ней так и не познакомились, тоже приносила с собой книгу, хоть и не всегда читала ее, но уже само наличие книги делало даму какой-то нездешней. Позже я узнала, что она – жена прямостоящего (на людях) начальника поселковой милиции и одновременно любовница главврача местной больницы. В общем, я надеялась, что поход на пляж вместе с Белой скрасит мое одиночество.

Встретившись, как договаривались, на пляже, мы кинули наши полотенца рядом и искупались. После купания Белая, красиво сев на песок с полускрещенными ногами, без всякой подстилки, поглядела с прищуром на тот берег, где бежал вдали жеребенок вслед за кобылой и перемещались медленными точками люди с граблями и косами, решительно тряхнула белыми кудрями со стекающими с них каплями воды и сказала:

– Да ну его в болото, это место. Пойдем лучше на тот берег. Там холмы, красиво… Я тебе одни развалины покажу – там в войну был храм, который разбомбили немцы.

Я расплылась в знак согласия в тихой, доверчивой улыбке, ведь моя мечта о небушке в этой девчонке, оказавшейся такой сорви-головой, сбывалась на глазах.

Мы прошли вдоль реки к мосту, перешли на ту сторону, пересекли залитое прохладным, спелым золотом пшеничное поле, поднялись на высокий холм и нырнули в зияющую дыру полуразрушенной церковки.

Внутри были только изрешеченные снарядами стены, в куполе зияла неимоверная по размеру дыра, пробитая немецкой бомбой. В середине земляного пола располагалось пепелище костра, – видимо, это место привлекало местную детвору.

Несмотря на то что Белая была здесь явно не впервые, лицо ее стало торжественным и трогательным, беззащитно-милым в этой своей обнаженности. Слегка нахмурившись, она обводила взглядом этот памятник давнего прошлого и скупо, как-то приглушенно, неторопливо рассказывала о том, какие здесь шли бои.

А я вспомнила стихи Тютчева, томик которого носила в своем пакете, раздобыв его в местной библиотеке:

После мы, сев плечом к плечу, чтобы не было так холодно на пронизывающем ветру на вершине холма, молча глядели на проплывающие над полями большими снежными курчавыми птицами пронизанные темными нитями облака.

В какой-то момент, искоса взглянув на мое лицо, Белая обронила, как когда-то Аппатима:

– Слушай, а почему ты… такая?

– Какая? – осторожно спросила я.

И, как всегда, не получила ответа.

Знала ли я, что вижу Белую в последний раз? На следующий день до ее бабушки дошли разговоры о интересе внучки к грузинам, и Белая исчезла из поля моего зрения.

Я не понятия не имела, где она живет, и потому не могла разыскать ее сама, да и характер наших отношений был слишком поверхностным, чтобы позволить себе поиски. Тем более что у меня самой началась черная полоса, и тоже по линии отношений между грузинами и местными женщинами. На сей раз героем дня стал мой отец, и это был один из самых трагических эпизодов моего детства.

Однажды, когда мать уехала в Тулу, чтобы походить там по магазинам, отец принес билеты в кино, которые бесплатно выделила администрация для нашей экспедиции. Приодевшись, мы с ним и другими нашими джигитами явились вечером в местный клуб, полный самым разнообразным народом.

И тогда выяснилось, что у отца есть пассия.

Она подошла к нему прямо у входа и, взяв по-свойски под руку, повела в зал.

Не сразу поняв, что происходит, я тоже села рядом на предназначенное мне билетом место. И – о, ужас! – как только погас свет и вспыхнул экран с кинохроникой, отец положил пассии голову на плечо, и рука его юркнула ей под блузку…

Как ужаленная, я метнулась к выходу, чего отец как будто и не заметил.

Мать уже была дома и восторженно протирала купленный в тульском универмаге сервиз. Вся бледная, я решительно рассказала ей, что она должна немедленно развестись с отцом, потому что он ей изменяет.

В тот же вечер сервиз был разбит вдребезги, а отец, услышав первые претензии к нему, тут же перевернул стол и ушел куда-то на всю ночь.

Наутро я застала его в рабочем кабинете подвыпившим, с незастегнутой ширинкой. И не преминула сообщить об этом матери, еще раз повторив, что она должна развестись.

Мать слегла с ишиасом. У нее начались такие боли, что пришлось вызвать «скорую». Пока доктор обкалывал ей поясницу и ногу новокаином, отец был во дворе и демонстративно обнимал впорхнувшую ему под крыло пассию, которой было, как я узнала позже, всего двадцать два года; она работала в цеху по производству игрушек и проживала тут же, в женском общежитии напротив педучилища.

Мне захотелось убить его. Я нашла тюбик с его зубной пастой, растолкла таблетки перекиси водорода, которыми красилась мама, и попыталась смешать порошок с содержимым тюбика. Но у меня ничего не вышло. Обдумывая план истребления такого негодяя, каким я представляла в те дни отца, я было вознамерилась сжечь секретные аэрофотоснимки, на которые он наносил вечерами чертежи. Все сотрудники экспедиции в определенные часы корпели над будущими топографическими картами, вооружившись циркулями и наборами красок и простых карандашей. Это, как я надеялась, привело бы к его аресту. Но я как-то не решилась на столь радикальный поступок.

В один из дней, проходя мимо цеха по производству игрушек, я услышала в приоткрытую дверь, как женщины журят ту самую пассию: