Раньше я всегда пила из своей собственной кружки, которую подарил мне Ру, — пузатой, красной, чуточку щербатой, с нарисованной на ней буквой «А», что значит «Анук». Но теперь ее больше нет; и я даже не помню, что с ней случилось. Возможно, она разбилась или мы ее где-то оставили. Впрочем, не важно. Все равно я шоколад больше не пью.

— Сюзанна говорит, что я странная, — сказала я, когда мама вернулась на кухню.

— Никакая ты не странная, — ответила она, растирая стручок ванили. Шоколад был уже почти готов и тихонько булькал в кастрюльке. — Хочешь? — предложила она мне. — Хорошо получилось.

— Нет, спасибо.

— Ну как хочешь.

Она отлила немного в чашку для Розетт и добавила туда сливки и шоколадную стружку. Выглядело очень аппетитно, а пахло еще лучше, но я постаралась, чтобы она не заметила, как мне хочется отведать ее шоколада. Сунув нос в буфет, я обнаружила там половинку круассана, оставшуюся от завтрака, и немного варенья.

— Не обращай ты внимания на эту Сюзанну, — сказала мама, наливая себе шоколад в кофейную чашечку. Я заметила, что ни она, ни Розетт кружками с надписью «Шоколад» не пользуются. — Мне такие, как она, хорошо знакомы. Постарайся лучше подружиться с кем-нибудь другим.

Легко сказать — постарайся подружиться! — думала я. Да и какой смысл стараться? Все равно ведь никто со мной дружить не захочет. У меня уродские волосы, уродская одежда, и сама я уродина…

— С кем, например? — спросила я.

— Ну, я не знаю. — В голосе у нее послышалось нетерпение, и она принялась убирать в шкафчик специи. — Ведь наверняка же есть кто-то, с кем ты ладишь.

Но я же не виновата, что это они со мной не ладят! Почему мама думает, что все дело именно во мне? Что это со мной так трудно ладить? Дело в том, что она-то никогда по-настоящему в школу и не ходила — она говорит, что всему училась на практике, — а потому и знает о школе только то, что прочла когда-то в детских книжках или увидела через забор. Поверь, мама, по ту сторону забора, на школьном дворе идет совсем другая игра, далеко не такая замечательная, как, например, хоккей!

— Ты что-то еще хочешь мне сказать?

И снова это нетерпение в голосе, и этот тон, в котором так и слышится: «Ты должна быть благодарной, ведь я столько труда положила, чтобы привезти тебя сюда, отправить в хорошую школу, спасти от той жизни, какую вела я сама…»

— Могу я тебя кое о чем спросить? — решилась я.

— Конечно, Нану. А в чем дело?

— Мой отец был чернокожим?

Она вздрогнула — едва заметно, я бы и внимания на это не обратила, но аура ее так и вспыхнула.

— Так Шанталь из нашего класса считает.

— Правда?

Мама отрезала Розетт кусочек хлеба. Хлеб, нож, пролитый шоколад. Розетт крутит хлеб в своих крошечных обезьяньих лапках. У мамы на лице застыло выражение крайней сосредоточенности. И невозможно понять, о чем она сейчас думает. И глаза у нее черные-черные, чернее самой черной Африки, и прочесть по ним что-либо нельзя.

— А что, это имело бы для тебя какое-то значение? — спросила она наконец.

— Не знаю, — буркнула я, пожав плечами.

Она вдруг повернулась ко мне и на мгновение словно стала той, прежней, которой всегда было плевать, что о ней думают другие.

— Видишь ли, Анук, — медленно промолвила она, — я довольно долго считала, что тебе вообще никакой отец не нужен. Мне казалось, что мы с тобой всегда будем только вдвоем, как это было и у меня с моей матерью. А потом появилась Розетт, и я подумала: что ж, может, все-таки стоит…

Она не договорила и улыбнулась. А потом так ловко сменила тему, что я далеко не сразу догадалась: она и не думала ее менять — это как в том ярмарочном фокусе с шариком и тремя наперстками.

— Ты ведь к Тьерри хорошо относишься, верно? — спросила она.

Я снова пожала плечами:

— Ну да, он ничего.

— Я так и думала. Он-то тебя любит…

Я откусила кусочек круассана. Розетт, сидя на маленьком стульчике, играла, уже успев превратить свой ломтик хлеба в самолет.

— Дело вот в чем: если кому из вас он не нравится…

Тьерри и в самом деле не особенно нравится мне. Он слишком громогласный, пропах своими сигарами и вечно прерывает маму, когда она говорит, меня называет jeune fille, словно это какая-то шутка, а Розетт вообще не воспринимает и ничего не может понять, если она пытается что-то объяснить ему знаками. А еще он любит повторять всякие длинные слова и разъяснять их значение, как будто я никогда раньше таких слов не слышала!

— Он ничего, — вяло повторила я.

— Тогда… В общем, Тьерри хочет на мне жениться.

— И давно? — спросила я.

— Впервые он заговорил со мной об этом еще в прошлом году. Но я ответила, что пока что не хотела бы ни с кем связывать свою судьбу, что у меня сейчас хватает забот и с Розетт, и с мадам Пуссен, и он сказал, что с удовольствием подождет. Но теперь мы остались одни…

— Ты ведь не сказала ему «да»? Не сказала?

Я выкрикнула это слишком громко, и Розетт тут же закрыла уши руками.

— Все слишком сложно.

Голос у мамы звучал устало.

— Ты всегда так говоришь!

— Это потому, что всегда все действительно очень непросто.

Но почему? Не понимаю. По-моему, все ясно. Она никогда раньше не была замужем, верно? Ну и с какой стати ей теперь-то замуж выходить?

— В нашей жизни многое переменилось, Нану, — сказала она.

— Многое — это что, например?

Мне действительно хотелось понять.

— Например, то, как обстоят дела с нашей chocolaterie. За аренду уплачено до конца года, но потом… — Мама вздохнула. — Сохранить ее будет нелегко. А просто так брать деньги у Тьерри я не могу. Хотя он все время их мне и предлагает. Это было бы неправильно. Вот я и подумала…

Я так и знала: что-то такое случилось. Только я думала, что мама печалится из-за мадам Пуссен. Теперь-то ясно: печалится она из-за Тьерри и опасается, что я могу расстроить их планы.

Их планы… Я легко могла себе представить, как все это будет выглядеть: мама, папа и две девочки в стиле историй графини де Сегюр. Мы бы ходили в церковь, каждый день ели бы steack-frites,[31]носили бы одежду, купленную в галерее Лафайет. На письменном столе у Тьерри стояла бы фотография — профессионально выполненный портретный снимок: я и Розетт, разряженные в пух и прах.

Не поймите меня неправильно; я же сказала: он ничего. И все же…

— Ну? — спросила мама. — Ты что, язык проглотила?