— А в каком магазине ты родилась, Зози?

— В книжном. Знаешь, типа «Нью эйдж».

— Правда? — удивилась я.

— Моя мать увлекалась магией, которую можно купить в магазине, и сама продавала всякие такие вещи — карты Таро, всевозможные благовония и свечи — накачанным дурью хиппи, безденежным, с грязными патлами.

Я улыбнулась, хотя слова ее слегка встревожили меня.

— Но это было очень давно, — сказала она— Я теперь почти ничего уже и не помню.

— Но ты все еще… веришь? — спросила я.

Она улыбнулась.

— Я верю, что мы могли бы кое-что изменить.

Я промолчала.

— А ты?

— Когда-то верила, — сказала я. — Теперь уже нет.

— Могу я спросить почему?

Я покачала головой.

— Нет. Может быть, потом.

— Ладно, — кивнула она.

Я знаю, знаю. Это опасно. Каждый поступок — даже самый маленький — имеет свои последствия. За магию приходится платить высокую цену. Ох и много же времени мне потребовалось, чтобы это понять — я поняла это только после Ланскне, после Ле-Лавёз, — зато теперь, когда последствия наших бесконечных странствий расходятся вокруг нас, точно круги от брошенного камня на поверхности озера, все представляется мне удивительно ясным.

Взять, к примеру, мою мать, такую щедрую на подарки, вечно направо и налево раздававшую амулеты на счастье и словно излучавшую доброжелательность, тогда как рак у нее внутри рос, точно проценты на депозитном счету, которого у нее никогда в жизни не было. У вселенной свои расчетные книги, свой баланс. Даже такие мелочи, как амулет на счастье, волшебный фокус, магический круг, нарисованный на песке, требуют оплаты. Полностью. Кровью.

Видите ли, в этом есть своя симметрия. За каждый кусочек счастья — удар; за каждого, кому поможешь, — боль. Повесишь красное шелковое саше над дверью — и на чью-то еще дверь падет тень. Зажжешь свечу, чтобы отогнать беду, — и чей-то дом на той стороне улицы вдруг вспыхнет и сгорит дотла. Устроишь праздник шоколада — и умрет твой друг.

Невезение.

Случайность.

Именно поэтому я и не могу полностью довериться Зози. Хотя ее доверие мне тоже терять не хочется — она слишком нравится мне. Да и детям, по-моему, тоже. Есть в ней что-то молодое, даже юношеское, куда более близкое Анук, чем мне, а потому для Анук она гораздо понятнее и доступней.

Возможно, все дело в ее длинных светло-каштановых волосах, она их носит распущенными, а переднюю прядь выкрасила в розовый цвет; а может — в ее невероятно ярких, пестрых одежках, точно приобретенных в детском отделе благотворительной лавки и надетых как бы впопыхах, но отчего-то удивительно ей подходящих. Сегодня, например, она надела платьице в талию в стиле 50-х годов, небесно-голубого цвета, с рисунком из корабликов, и желтые балетки, совершенно неподходящие для ноября, — но ей, судя по всему, на такие условности плевать.

Я помню, что когда-то и сама была такой же. Я помню свое пренебрежение условностями и этот постоянный вызов. Но материнство все меняет. Материнство делает из нас трусих. Трусих, обманщиц и… кое-кого похуже.

Ле-Лавёз. Анук. И… о, тот ветер!

Четыре дня — и я не устаю удивляться себе: я ведь доверяю Зози не просто присматривать за Розетт, как это раньше делала мадам Пуссен, но и множество других дел, связанных с работой в магазине. Завернуть, запаковать, прибрать, принять или сделать заказ — по ее словам, ей такая работа нравится, она якобы всегда мечтала работать в какой-нибудь chocolaterie. Впрочем, она никогда не позволит себе взять без спросу что-то готовое и съесть — как это, кстати, частенько делала мадам Пуссен — или, пользуясь своим положением, попросить разрешения взять домой образцы.

Тьерри я о ней пока ничего не сказала. Я и сама толком не знаю почему. Просто мне кажется, что он будет недоволен. Возможно, потому что я с ним не посоветовалась, а возможно, потому что ему наверняка не понравится Зози, ни капли не похожая на степенную мадам Пуссен.

С покупателями Зози чрезвычайно весела и любезна — иногда меня даже тревожит ее манера со всеми быть на дружеской ноге. Она постоянно что-то говорит, рассказывает всякие новости, перевязывая лентой коробки и взвешивая шоколадки. А еще у нее прямо-таки волшебный дар заставлять людей рассказывать о себе; она интересуется, не болит ли у мадам Пино спина, запросто болтает с нашим почтальоном, знает, что больше всего любит Толстый Нико, вовсю флиртует с Жаном-Луи и Пополем, так называемыми художниками, которые ловят клиентов возле «Крошки зяблика», и охотно болтает со стариками Ришаром и Матуреном, которых она называет «наши патриоты»; они иногда заходят в кафе часов в восемь утра, а потом чаще всего сидят до обеденного перерыва.

Она уже и всех школьных подружек Анук знает по именам, она расспрашивает ее об учителях, советует ей, как одеваться. И все же при ней я ни разу не почувствовала себя не в своей тарелке, и она ни разу не задала мне ни одного из тех неприятных вопросов, которые любая на ее месте непременно уже задала бы.

Примерно так же я чувствовала себя в обществе Арманды Вуазен — когда-то давно, еще в Ланскне. Той самой неуправляемой, непокорной злюки Арманды, чьи алые нижние юбки я все еще вижу порой краешком глаза, чей грозный голос, странным образом напоминающий мне голос моей матери, до сих пор звучит у меня в ушах, и я оборачиваюсь и начинаю искать ее глазами в толпе.

Зози, разумеется, совсем на нее не похожа. Арманде в пору нашего знакомства исполнилось восемьдесят, это была высохшая сварливая старуха. И все же что-то роднит их с Зози — одинаково вызывающая манера поведения, одинаковый аппетит к жизни и ко всему на свете. А если Арманда к тому же обладала и малой толикой того, что моя мать называла магией…

Но теперь у нас в доме о таких вещах не говорят. И этот молчаливый договор весьма строг. Стоит хоть слегка его нарушить, позволить вспыхнуть хотя бы самой маленькой искре — и снова наш маленький карточный домик вспыхнет и обратится в пепел. Такое уже случалось не раз — и в Ланскне, и в Ле-Лавёз, и еще в сотне мест до этого. Но теперь довольно. Хватит. На этот раз мы останемся — во что бы то ни стало.

Сегодня Зози пришла рано, даже Анук еще не успела уйти в школу. Зози всего часок пробыла в магазине одна — мне нужно 6ыло сводить Розетт на прогулку, — но я, вернувшись, магазин просто не узнала: он странным образом словно стал светлее, привлекательнее, просторнее. Зози даже витрину успела заново оформить: накрыла пирамиду из банок и коробок куском темно-синего бархата, который как бы стекал к ее подножию, а на вершину этой пирамиды поставила пару блестящих ярко-красных туфель на высоких каблуках, из которых изливался поток шоколадок, завернутых в красную и золотую фольгу.

Несколько эксцентрично, но внимание, безусловно, привлекает. Эти красные туфли — те самые, что были на ней в самый первый день нашего знакомства, — казалось, освещали темную витрину, а конфеты, словно сокровища из потаенного сундучка, рассыпались по синему бархату, отбрасывая разноцветные блики.