— Очевидно, они здесь с ночи, иначе их смыло бы дождем.

Томас посмотрел вокруг, вглядываясь сквозь сумрак в чащу леса. Повсюду двигались какие-то тени и неясные силуэты — над деревьями и внизу под ними, — но ничто не напоминало ягуара.

— Может, он наблюдает за нами, — шепотом сказал Томас с надеждой в голосе. — Он нападет?

Джон тихо засмеялся.

— Да он тебя боится больше, чем ты его.

Они продолжили свой путь, но Томас не мог удержаться, чтобы не оглядываться все время через плечо, — в тот день он не поймал ни одной бабочки.

Поздним вечером, лежа в гамаке, он услышал жуткий крик совсем недалеко от их лагеря.

— Вот и твой ягуар, Томас, — сказал Джон, повернувшись на бок в своем скрипучем гамаке.

Это случилось как раз перед тем, как Томас собирался уснуть. Он лежал в гамаке, прислушиваясь к звукам, которые издавал ягуар, рисовал в своем воображении, как зверь мягко ступает тяжелыми лапами по лесу, как колышется его тело. След ягуара был размером с человеческую руку, и он представил себе, что держит на ладони мягкую лапу. Нужно не забыть рассказать об этом Софи, когда он в следующий раз соберется ей написать: черные ягуары — большая редкость.

Хоть он часто вспоминал жену, обнаружилось, что его все больше и больше занимают мысли о бабочках — в особенности об одной. Он вдруг осознал, что не написал Софи перед тем, как покинуть Сантарем, и теперь нет смысла писать, пока они не вернутся в город. В последнем письме от агента говорилось, что первая партия груза с материалами принесла приличную сумму денег, и он отправил ему все необходимые данные своего банковского счета — позаботился о том, чтобы Софи в его отсутствие ни в чем не нуждалась. Ну вот, опять. Это чувство вины за то, что оставил жену одну. Скорее, не за то, что оставил ее, а за то, что временами он даже не вспоминает о ней, а их совместная жизнь в Ричмонде кажется такой далекой. Такой несущественной.

Но от нее письма приходили вполне бодрые — с рассказами о том, как она обедает с подругами, играет и гуляет в парке; они способствовали облегчению этого чувства вины. Он даже завидовал ей немного — ведь она столько времени проводит в его любимом Ричмонд-парке. Он действительно соскучился по парку, пускай после возвращения он будет казаться ему совершенно пустым и скучным — в плане жизни насекомых.

Он хорошо помнил свою первую прогулку по парку с новым сачком для ловли бабочек — ему едва исполнилось пять лет. Он увидел тогда, как через заросли папоротника пробирается олень. Отец схватил его за руку и быстрым шагом повел к клумбе — пола отцовского пиджака из грубого твида шлепала Томаса по лицу. Томасу пришлось бежать, чтобы поспевать за отцом, и его первая попытка накрыть сачком красного адмирала не увенчалась успехом. Он был готов расплакаться, и тогда отец положил свою большую ладонь на его руку и стал показывать, как надо водить сачком. Они вместе поймали эту бабочку, и Томас наблюдал за тем, как она вяло бьется под легкой сеткой и ее тонкие, как волоски, лапки высовываются через крошечные дырочки.

Его родители и представить себе не могли, что, подарив ему такой безобидный предмет, разожгли в нем огонь. Бабочки стали занимать все его свободное время. Томас был еще слишком мал, чтобы одному ходить за бабочками, и приставал к отцу; тому неминуемо надоедало его нытье, так что он быстренько вел сына в парк, останавливался на одном месте, курил трубку минут пять, а затем звал его обратно, чтобы идти домой. Но Томаса это ничуть не смущало. На все свои дни рождения он стал просить в подарок книги о бабочках и всякий раз, когда их семейство отправлялось на пикник, брал с собой сачок и банки.

По пути к месту, где они собирались расположиться на природе, им встречались джентльмены в возрасте, и каждый из них делал вид, что ему интересно.

«Идем ловить рыбу?»

Томас отрицательно качал головой, и мужчины, как правило, шли дальше, конечно же недоумевая по поводу такой дерзости со стороны мальчишки. Ведь у него с собой сеть на палке — что же еще можно делать с такой штуковиной?

«Ради всего святого, Томас, — говорила ему мать, когда они устраивались на месте и она разливала чай, — не ерзай. Сначала доешь бутерброды, посиди спокойно, а потом бегай хоть по всей округе. В самом деле, — она поворачивалась к отцу, — и зачем мы только подарили ему этот дурацкий сачок!»

Но когда Томас принес ей показать куколку, которую хранил на подоконнике, мать просто ахнула от изумления. Затаив дыхание, они вместе наблюдали за тем, как из скользкого ложа медленно появляется на свет лимонница — желтая и лоснящаяся, словно новорожденный теленок. Они боялись пошевельнуться, промолвить хоть слово — казалось, любой шорох может помешать этому превращению и заставит бабочку вернуться обратно в свой кокон. Наконец она высвободилась, покрытая мельчайшими капельками влаги, и замерла, отдыхая, затем осторожно опробовала свои крылья — раскрыла и сложила их, словно желая посушить и подставить ветру, которого не было в темной спальне матери.

«А теперь давай отпустим ее, Том», — сказала ему мать, и он почувствовал, что ей, как и ему, тоже не хочется расставаться с этим маленьким чудом.

Он прошел к окну и открыл его, поставил банку с веточкой на подоконник. Бабочка помедлила с минуту, словно собираясь с силами, затем вспорхнула с веточки и улетела в сад.

«Ее больше пет», — сказал он, и мать протянула к нему руки.

Он вскарабкался к ней в постель и попал в объятии, пахнувшие корицей, утонул в теплом воздухе под одеялом.

Отец хоть и выражал вслух свое недовольство, но на деле все же поощрял наклонности сына. Когда Томасу исполнилось двенадцать, он повез его в Лондон и отвел в магазин для натуралистов «Уоткинс и Донкастер» на улице Стрэнд, в самом центре города. До этого времени Томас по неопытности сушил отловленных бабочек между страницами книг — в таком виде они сохранялись всего лишь в течение двух-трех месяцев, после чего подвергались нашествию насекомых, плесневели и рассыпались в труху. Для Томаса попасть в «Уоткинс и Донкастер» было одно удовольствие, все равно что для других мальчиков — побывать в магазине самых вкусных сладостей: здесь рядами стояли полки с любыми видами снаряжения, на которые только может рассчитывать серьезный коллекционер. Вместо аромата леденцов и шербета Томаса окружили зловонные пары смертельных химикатов, едва уловимые запахи лавровых листьев и гипса. Ему позволили выбрать себе новый сачок, несколько коробочек из пробкового дерева для хранения бабочек и, самое главное, — пузырек с цианистым калием. До сих пор для умерщвления насекомых ему разрешалось использовать только лавровый лист. Продавец за прилавком, мужчина с огромным животом и толстыми пальцами-сосисками, наклонился к Томасу и, приблизив к нему лицо, сказал: «Чрезвычайно ядовитое вещество, молодой человек. Если дотронетесь до него или вдохнете пары — смерть неминуема. Вы должны использовать его только под присмотром вашего отца. Вам все ясно?»

Томас согласно закивал и отодвинулся от лица мужчины — его седые, расширяющиеся книзу бакенбарды щекотали ему нос. Продавец удовлетворенно кивнул — он снял с себя всю ответственность на тот случай; если мальчик вдруг убьет себя. Мистер Эдгар прихватил Томаса сзади за шею и потрепал — просто удостовериться, что намек понят.