– Кого?

– Ирландцев. Их сотни в Новом Орлеане. Они займутся ремонтом. Для работ такого рода мы всегда нанимаем ирландцев. Рабы для этого слишком ценны. Такой труд отбирает у человека все силы. К тридцати годам он уже полутруп. Если еще не окончательно загнулся на работе.

Мэри посмотрела в лицо Филиппу. Он не шутил. И он совершенно не был похож на чудовище. Она подумала о своем отце и вспомнила, что он столь же бесчувственно относился к слугам. Те тоже были ирландцами. А ведь отец был яростным противником рабства и осуждал жестоких плантаторов-южан.

Мэри тряхнула головой, пытаясь привести мысли в порядок.

– Голова болит? – спросил Филипп.

Она рада была найти причину не думать о рабстве, бесчеловечности, хозяевах и слугах, ирландцах.

– Немного, – сказала она и почувствовала, что говорит правду. – Должно быть, из-за солнца. Я потеряла шляпу, когда упала, а жара на меня всегда плохо действует. Я еще к ней не привыкла.

– Боже мой, я и не заметил. – Филипп сорвал с головы широкополую соломенную шляпу и нахлобучил ей на голову. – До чего же я бездушен и слеп!

Мэри тоже ощутила себя отчасти слепой – шляпа была ей велика и сидела так низко, что почти закрывала обзор.

– Возьмите свою шляпу, Филипп, – взмолилась она. – Мне она не нужна. Мы почти приехали.

– Нет, нужна. Вы можете заработать солнечный удар. Или, хуже того, обгореть. Берта с меня шкуру сдерет.

Мэри возражала, но шляпа все же осталась при ней. Достаточно было красных щек. Она будет просто в отчаянии, если все лицо у нее покраснеет. А голова болела все сильнее.

Два часа спустя она выла от боли. Ее била лихорадка.

Все думали, что у нее солнечный удар. Мэри уложили в кровать, затемнили спальню, посадили по обе стороны кровати двух девочек-рабынь, чтобы те обмахивали ее, а Жанна несколько часов подряд меняла у нее на лбу полотенца, смоченные в чаше с ледяной водой, поставленной на столик возле кровати, и собственноручно их выжимала. Четыре раза в день в комнату заходила Берта – смазать маслом побагровевший и покрытый пузырями лоб Мэри, ее щеки и нос.

Мэри ничего не сознавала. Она лишь ненадолго приходила в себя, но и тогда ее сознание было замутнено лихорадкой.

Лихорадка Мэри очень напугала Жанну. Она умоляла мать послать за врачом. Но Берта не проявляла особой тревоги.

– Солнечный удар пройдет сам по себе, просто нужно время. Мэри ничто не угрожает. Через десять дней с дежурным визитом приедет доктор Лимо, но к тому времени она поправится, вот увидишь.

Берта оказалась права. Через четыре дня лихорадка у Мэри прошла, рассудок пришел в норму. Она была слаба и ощущала жуткий голод.

Жанна принесла ей бульону.

– Два дня будешь питаться только этим, – сказала она. – Мне очень жаль, но таково распоряжение мамы. Филипп даже отправился в город и привез тебе мороженого, но она не разрешила. Ты не против, если я его съем?

– Нет, – простонала Мэри. Горло у нее было еще заложено, во рту держалась сухость. Она попыталась проглотить бульон, которым кормила ее Жанна, но желудок ее взбунтовался. Она вздрогнула, стала давиться. Потом ее вырвало. Ей хотелось просить прощения, плакать, но она была слишком слаба для слов и слез.

Жанна побежала искать мать, но Берты нигде не было. В последнюю очередь Жанна заглянула на кухню. Когда Берты не оказалось и там, она расплакалась.

– Тише, тише, детка, – сказала повариха. Она обняла Жанну и стала раскачиваться. – Расскажи старой Шарлотте, что случилось.

– Мэри совсем плохо, Шарлотта, а мама сказала, что ей станет лучше, как только она поест бульону. Но она не может есть. Ее вырвало. Надо, чтобы мама вызвала врача, вызвала немедленно. А я не могу найти ее.

– Овечка моя, она уже послала за доктором. Он будет здесь засветло. И не надо беспокоить маму такими пустяками, как слабый желудок. У нее более важные заботы. Старый Эркюль умирает. Она с твоим дедушкой сейчас у него. Надеюсь, священник скоро приедет. За ним тоже послали. – Шарлотта перекрестилась. – Господи, сделай так, чтобы старый Эркюль умер в благодати, и не допусти безобразий в этом доме.

Жанна перестала плакать:

– Каких еще безобразий, Шарлотта?

– Тебя это не касается, деточка.

– Касается, если это происходит у нас в доме. Так что это, Шарлотта? Я и так очень напугана, моя подруга ужасно больна, а теперь еще ты говоришь, что будут какие-то жуткие безобразия. Я боюсь. Я хочу к маме. Я должна найти ее.

– Нет, не надо. Бояться совершенно нечего. Мэри скоро поправится, а никаких безобразий не будет. Старый Эркюль зовет свою внучку, вот и все. А она слишком далеко, и зова его ей не услышать. Вот и все. Никаких безобразий. Глаза и рот Жанны широко открылись от изумления.

– Ты, Шарлотта, думаешь, что я еще совсем ребенок, но ты ошибаешься. Действительно намечаются безобразия.

– Только никому ничего не говори.

– Ни за что. Ни слова.

Из кухни Жанна прибежала прямиком в комнату Мэри.

– Мэй-Ри, тебе надо побыстрей поправляться. Я только что узнала нечто очень интересное. Эркюль просит, чтобы его внучка приехала повидаться с ним, прежде чем он предстанет перед Господом. Это желание свято, и маме придется разрешить ей приехать… Ой, Мэй-Ри, тебе надо набраться сил, чтобы пойти со мной и хоть одним глазком взглянуть на нее. Она любовница папы, для которой он отстроил шикарный дом в Новом Орлеане. Я жду не дождусь увидеть, какая она из себя.

Мэри была слишком слаба и не могла сопротивляться напору Жанны. Но и как-то помочь ей она тоже не могла. Полчаса спустя Жанне удалось одеть Мэри только наполовину. Когда она зашнуровывала Мэри корсет, дверь отворилась и вошел доктор Лимо в сопровождении Берты.

– Что ты делаешь, Жанна? – воскликнула мать. – Ты хочешь, чтобы Мэри снова стало хуже?

Жанна выронила шнурки и отскочила от постели.

– Мэй-Ри сказала, что хочет встать, мама. Она сказала, что тогда будет чувствовать себя намного лучше. – Она поспешно сделала книксен: – Bonjour, Docteur Limoux.[10]

Доктор кивнул в ответ:

– Откройте-ка мне шторы, Жанна, вот умница. Дайте-ка я взгляну на наш солнечный удар.

Мэри попыталась улыбнуться доброму морщинистому лицу, увиденному в свете свечей. Но когда отворили ставни, от внезапного света ее глаза, казалось, запылали огнем и она стиснула зубы от боли. Доктор Лимо большим пальцем поднял ей веко. От этого прикосновения она вскрикнула.

– Извините меня, мадемуазель, – сказал доктор. Он поднял правую руку Мэри, затем левую и развернул каждую, чтобы осмотреть багровые ссадины. – А это у нее откуда? – Его пальцы нащупывали ей пульс.