Она вспомнила, как Жанна дотрагивалась до своего тела, гладила свои груди, говорила о том, как к ним, в ее воображении, прикасался Вальмон Сен-Бревэн. И Мэри робко провела руками по собственному телу. Она была удивлена мягкостью своей плоти, тем, как неожиданно затвердели ее соски. Такого рода приятных ощущений она никогда раньше не испытывала – эти прикосновения одновременно отозвались в коже на ладонях и на груди. Она почувствовала себя так, словно открыла какую-то тайну, и даже в тот момент, когда постигала ее, жалела, что открыла эту тайну так поздно. Неуклюжими от нетерпения пальцами она расстегнула пуговицы ночной рубашки. Когда руки ее дотронулись до обнаженных грудей, она вскрикнула от острого, жалящего экстаза прикосновения кожи к коже. Ладони ее двинулись к плечам, к горлу, к бокам, обратно к грудям. По спине прокатилась теплая волна, потом щекочущий холодок, потом тепло и холод вместе, сменяя друг друга, ниспадая и поднимаясь, перехватывая дыхание, вызывая на глазах слезы от неведомого доселе чувства.

Удовольствие было слишком велико. Оно превратилось в яростную внутреннюю потребность, от которой тело ее извивалось из стороны в сторону, а в горле рождались непроизвольные стоны. Сила этой страсти привела Мэри в ужас. Она широко развела руки в стороны, отвергая собственные прикосновения и те чувства, которые они пробуждали. Она неотрывно смотрела на прозрачную белую сетку над своей кроватью. Руки и ноги у нее дрожали, грудь поднималась и опадала при каждом коротком, жадном вздохе.

Постепенно ясность мысли вернулась к ней. Дрожь улеглась, дыхание пришло в норму. Она очень устала.

«Не понимаю, что я чувствовала, что делала, что все это значит, – думала она, погружаясь в сон. – Разберусь, когда проснусь».

– Т-с-с, Мэй-Ри, просыпайся быстрее. Смотри, я сама принесла тебе кофе. С молоком, вкусный, горячий, с пенкой – как раз какой ты любишь. Мэй-Ри, ну давай же, вставай!

– Что случилось? Чего ты хочешь?

– Вот. Пей свой кофе. Мама может пожаловать в любую минуту. Ой, Мэй-Ри, так интересно! Дом с самого утра ходуном ходит. Мама собирается в гости к сестре в Батон-Руж. Она велела, чтобы достали сундуки с чердаков, а сейчас разбрасывает платья и туфли по всей комнате. Она ужасно спешит. Это может означать только одно. Наверное, должна приехать папина любовница… Я наперед знаю, что будет. Сейчас она примется искать меня и велит мне собираться тоже. Но я не поеду. Мне до смерти хочется взглянуть на эту женщину… И поэтому, Мэй-Ри, ты сделаешь вот что: ты должна упросить маму разрешить мне остаться с тобой, ведь ты еще так слаба. И я тоже буду ее упрашивать. Может, мы обе даже немножко поплачем. Тогда она не заставит меня ехать. Я уверена.

Жанна ошибалась. Незадолго до полудня она, ее мать, две горничные, кучер, четыре лошади, кабриолет, два грума, четыре сундука и шесть саквояжей были доставлены на борт парохода, отозвавшегося на сигнал с берегового вала возле Монфлери. Мэри помахала им рукой с верхней галереи. Берта Куртенэ согласилась, что Мэри еще слишком слаба для такого путешествия. И к тому же, решила Берта, Мэри не будет ни унизительно, ни стыдно присутствовать в доме, когда появится эта женщина. Она же не член семьи.

Мэри вернулась к себе в комнату и легла в постель, как ей и велела Берта. Горничная принесла ей обед – бульон, тарелку пудинга и кофейник с кофе. Но и съев все это, Мэри осталась голодной.

«Как нелепо, – подумала она. – Я совсем не чувствую себя больной, и я устала лежать в постели. Оденусь-ка я и спущусь в столовую. Там будет обедать Grandpère, и мне наверняка кое-что перепадет».

Она была слабее, чем ожидала. Ей понадобилось много времени, чтобы одеться и причесаться. Когда она добрела до столовой, там было пусто, со стола убрали, и лишь аппетитные запахи свидетельствовали о недавней трапезе. Она решила пойти на кухню поискать чего-нибудь съестного.

Солнечный свет во дворе ударил Мэри словно молотком. Она пошатнулась и прикрыла глаза руками. «Вернись в дом, ляг в постель», – приказала себе Мэри. Но она уже решила, что непременно добудет что-нибудь поесть. Пошатываясь, она побрела к кирпичному домику, сияющему белой штукатуркой.

– Не ходите туда, мадемуазель. – Из тени под фиговым деревом показалась изящная рука, дотронувшаяся до груди Мэри и воспрепятствовавшая ее неуверенному продвижению по двору.

– Что такое? Пустите меня. – Мэри стала вглядываться в темноту.

Оттуда вышла молодая женщина.

– Туда нельзя, – сказала она. – Старик умер, и его родные скорбят. – Голос ее был суров и холоден. В осанке и выражении лица сквозили высокомерие и надменность. Более экзотически прекрасного создания Мэри не доводилось видеть.

Ее короткий, тонкий нос был образцом совершенства и соразмерности. Взгляд Мэри сам собой перешел с острой, четко очерченной переносицы на рот с отчетливым, словно резцом мастера вырезанным овалом губ, которые казались окрашеными земляничным соком. Черные глаза были почти прикрыты густой черной бахромой длинных ресниц. Над ними располагались узкие черные брови, изогнутые, словно две радуги. На фоне белоснежной кожи молодой женщины они особенно поражали своей чернотой. Цветом и матовым блеском ее кожа напоминала лепестки магнолии или густые сливки, каким-то образом превратившиеся в атлас.

До этого мгновения Мэри считала самой красивой девушкой во всей Америке Жанну Куртенэ. Теперь она поняла, что Жанна просто хорошенькая. Красота – нечто более величественное, царственное. Красота настолько совершенна, что заставляет усомниться в своей реальности. Красота – это и есть молодая женщина, что стоит сейчас рядом с ней.

Мэри была настолько потрясена, что прошла целая минута, прежде чем до нее стал доходить смысл слов, произнесенных девушкой.

– Умер? Эркюль? Какая жалость! Он был так добр ко мне. – Она повернулась к дому. – Разумеется, я не стану мешать. – Потом она вспомнила: – А вы не знаете, приехала его внучка? Он так хотел ее повидать. Исполнилось ли его желание?

Прекрасные губы девушки раздвинулись. Но прежде чем она успела произнести хоть слово, ее внимание отвлекли. Из кухни выходили Клементина и еще какая-то женщина. Обе громко рыдали. Клементине приходилось поддерживать убитую горем женщину.

– Да простит меня Господь, и все святые, и Пресвятая Богородица! – кричала та. – Он ждал меня, а я опоздала.

– Вот и ответ на ваш вопрос, не так ли? – сказала девушка. Она быстро проплыла по двору, раскинув руки в стороны, и обняла плачущую внучку Эркюля.

«Она движется, как высокая трава на ветру, – подумала Мэри. – А платье ее шуршит, словно ветер в траве». Она заметила, что розовое шелковое платье того же цвета, что и губы девушки, и такими же были мягкие кожаные туфли на крошечных ногах.

Мэри заставила себя отвернуться от этой печальной сцены. Ей было стыдно, что она так хотела получше рассмотреть внучку Эркюля и даже расстроилась от того, что Клементина заслоняет эту женщину и не дает хорошенько рассмотреть ее.