— Готова.

— Вот и славно! Я поручаю тебе взять шефство над очень одинокой женщиной, конечно, ты её знаешь. Именно она подарила для тебя карандаши и тетрадки…

Елизавета Владимировна

Заперев дверь за учительницей, Елизавета Владимировна прошаркала в комнату и посмотрела на портрет мужчины в чёрной профессорской мантии:

— Миша, ты слышал? Учительница просит меня взять на воспитание девочку, а я уже забыла, как обращаться с детьми. Миша, я старая и немощная, у меня голова трясётся. Правда-правда. Ты никогда не верил, что увидишь меня такой. Мне кажется, что за три года без тебя я состарилась на тысячу лет и превратилась в улитку, что прячется в своём домике. Но не могу отказать ребёнку в помощи. Ты одобряешь мой поступок? Обещаю, что выращу её, как родную. Тебе не придётся за меня краснеть. Когда она вырастет, я покажу ей твою коллекцию жуков и расскажу, что ты не позволил их съесть в блокаду и умер. Это был очень мужественный поступок, Миша, и ты должен знать, что я горжусь тобой.

С тех пор, как принесли похоронку на сына, Елизавета Владимировна разговаривала только с мужем и иногда с продавщицами, когда надо было указать, сколько взвешивать. Ей показалось, что на портрете губы мужа сложились в лёгкую улыбку, которую она любила до головокружения.

Много лет назад они познакомились — смешно вспомнить — благодаря ограблению некоей бандой Шапито. Циркачи, что ли? Семья Елизаветы Владимировны не имела великих ценностей, но всё же было жаль матушкино жемчужное ожерелье и парюру с цитринами работы мастерской Хлебникова, а если перевести украденное в продукты, то потеря становилась весьма ощутимой. Без всякой надежды на поимку разбойников Елизавета Владимировна всё же сочла необходимым сообщить о них в полицию, или как там они теперь назывались: ворам место на каторге!

Разгул преступности в Петрограде породил множество банд, которые соревновались друг перед другом кто изощрённее и ловчее. На убийства власти мало обращали внимание, но грабежи старались пресекать в корне, потому что все ценности буржуйского класса революционное правительство изначально считало национальным достоянием и планировало изъять их в казну.

Кроме Елизаветы Владимировны в кабинете коменданта стоял растрёпанный молодой человек и горячо требовал найти и вернуть ему золотую медаль, полученную от Всемирного общества энтомологов.

— Как вы не поймёте?! Для меня не имеют значения золотые часы и рубиновые запонки, да пропади они пропадом! Но медаль! Я её честно заслужил за исследование хитиновой оболочки мадагаскарского таракана и не собираюсь уступать её преступникам! — Молодой человек рассерженно пристукнул кулаком по столу, и комендант опасливо отодвинул в сторону чернильный прибор.

Усталые глаза коменданта обратились в сторону Елизаветы Владимировны:

— Вы тоже ограблены и тоже учёная?

Елизавета Владимировна приосанилась:

— Я поэтесса!

Она немного преувеличивала свою значимость, потому что её творчество исчерпывалось четверостишием в детском журнале «Светлячок», но ведь если тебя хоть раз напечатали, то ты по праву можешь называться поэтом или писателем.

Обратно из комендатуры ограбленные шли вместе. Михаил рассказывал ей об особенностях размножения насекомых, а она читала ему свои стихи и думала, что если бы не бандит Шапито, то она никогда бы не увидела солнечную улыбку Михаила Ильича и не заглянула бы в его глаза с частой россыпью золотистых искорок. В тот день она поняла, что любовь — самая вольная стихия на свете, не зависимая ни от бедности, ни от богатства, ни от времени года, ни от войны и мира, — она существует вне законов природы, но может обрести явь от беглого взгляда или от соприкосновения рук, лёгких, как крылья мотылька.

Антонина

Я шла домой уставшая, словно сутки отстояла на перекрёстке во время передислокации дивизий, когда машины идут сплошным потоком, не оставляя времени даже на глоток воды, не говоря уже о коротком отдыхе. Так происходило в июле сорок четвёртого, когда жара достигала тридцати трёх градусов и палящее солнце выжигало глаза и обмётывало губы сухой кровавой коркой. Пыль стояла столбом, и прохладный Ленинград казался недосягаемым миражом с далёкой звезды.

Несмотря на два трудных разговора с Елизаветой Владимировной и Валей, в душе гнездилось чувство удовлетворения. Если у них склеится дружба, то двумя одиночествами в мире станет меньше и Валя перестанет смотреть на меня затравленным волчонком в ожидании очередного удара судьбы. Да и Елизавета Владимировна должна знать, что кому-то нужна. Если вдуматься, то, решив свести их вместе, я сделала доброе дело.

Чтобы успокоить нервы, я прошла мимо своего дома и дошла до набережной Невы, жадно вдыхая свежий речной бриз. На противоположном берегу золотыми мазками отсвечивал купол Исаакиевского собора. Справа от меня вздымались вверх краны судостроительной верфи. Слева полукруглыми опорами ферм нависал над водой мост Лейтенанта Шмидта. Стройные пропорции особняков набережной Красного флота[4] чёткой линией крыш подчёркивали грифельную серость неба в богатом убранстве серебристых облаков.

Я провела ладонью по шершавому граниту парапета на набережной. Сколько раз на фронте я мечтала, как вернусь сюда и встану лицом к Неве, чтобы рассказать ей, что она течёт по самому красивому городу на планете Земля. Хотя у каждого человека есть свой самый красивый город или деревня, мой только здесь и нигде больше.

Порыв ветра натянул пузырём потрёпанный красный флаг на барже, пришвартованной вплотную к берегу. Поёживаясь от холода, я вскользь подумала, что у меня нет ни осеннего, ни зимнего пальто, а только шинель и шапка-ушанка, но отмахнулась от мысли как от несущественной, настолько прекрасен был вид Невы со свинцово-тёмной водой, зажатой в массивное гранитное русло.

Я гуляла по набережной, пока окончательно не продрогла, но дома вместо чашки горячего чая меня ожидала Рая.

Она сидела на табуретке под вешалкой и при моём появлении вскочила:

— Антонина Сергеевна, как хорошо, что вы пришли! Говорят, на Московский вокзал пришёл эшелон из Сибири. С кошками! Представляете, с кошками! Привезли и выпустили. Пойдёмте скорее, пока коты не разбежались по всему городу.

От возбуждения Рая едва не подпрыгивала.

— Кошка? Кто сказал «кошка»? — Дверь комнаты Гали с треском открылась, и она вылетела оттуда в расстёгнутом халате, из-под которого торчала ярко-розовая комбинация.

— Что, у нас будет кошечка? — протяжно охнула красотка Алексеева с тарелкой каши в руках. — Чудесно! Я обожаю кошечек. Только надо посмотреть, чтоб она была не блохастая.

— Сама ты блохастая, — рявкнула Галя, — нас скоро крысы живьём сожрут, а ей блохастая не нравится.

— Товарищи, товарищи, — я подняла вверх руки, призывая к молчанию, — давайте сначала