Ее детородный орган против детородного органа ее матери: так она одержала свою первую победу. А на следующий год одержала вторую: Пузырь женился на ней, она стала законной царицей. Ей тогда еще не было пятнадцати лет.

Несомненно, эта Клеопатра понимала, что такое власть. И, как и Арсиное, ей хватило ума, чтобы опереться на Египет — тысячелетний Египет жрецов и храмов. Ибо Клеопатра-Супруга, как и ее славная прародительница, выдавала себя за новую Исиду, но в то же время добилась того, чтобы ее почитали и греки: последние видели в ней Афродиту, Кибелу, Деметру — все известные им воплощения любви, плодородия, женственности. А в конце жизни, когда она уже овдовела и упорно воевала с собственным сыном, ей хватило дерзости, чтобы провозгласить себя единственной госпожой Египта и принять экстравагантный титул: «Хор-женщина, Владычица Обеих земель, Могучий бык»[32]. Иными словами: женщина и мужчина, царь и царица, бог и богиня в одном лице — как Хатшепсут, которая жила за пятнадцать веков до нее и приказывала изображать себя в мужском облачении.

С тех пор прошло полвека, но память о Клеопатре-Супруге осталась на удивление живой, яркой — и в греческих тавернах, и в покоях царского дворца. Несмотря на свою необузданность и жестокость, эта женщина в сознании потомков являет собой сияющую противоположность мрачной фигуре Пузыря; она — своего рода женская ипостась Александра, и, между прочим, именно она поддерживала культ давно умершего завоевателя.

И хотя Клеопатра-Супруга не завоевывала новых территорий, она сумела в ожесточенной борьбе добиться места рядом с царем, а потом защищала свое высокое положение с упорством истинной воительницы; по общему мнению, если бы эта женщина с железной хваткой не была уничтожена собственными детьми, она закончила бы свои дни единовластной царицей, новой Исидой на египетском троне, — подобно македонскому полководцу, который правил Азией как новый Дионис.

* * *

Быть женщиной и сравняться с Александром… Эта мечта не такая бессмысленная, как может показаться: книги сохранили еще одну историю, напоминающую исполненную борьбы жизнь Клеопатры-Супруги, — эпопею Семирамиды-Ассириянки, которая, убив своего супруга-царя, основала город Вавилон и устроила в нем висячие сады, завоевала всю Азию от Египта до Инда и правила своим царством более сорока лет, а потом вознеслась на небо, приняв облик голубки. Ее судьба, конечно, обросла вымышленными подробностями, легендами, которые слагались на протяжении восьми веков; однако эта царица, как и Александр, действительно существовала — ее звали Шаммурамат. Подобно свету погасшей звезды, сияющему еще тысячи лет после ее гибели, память о Семирамиде, как и память о Клеопатре-Супруге, живет в Александрии и питает миф, смутный, но все более обольстительный: надежду на появление царицы-спасительницы, сильной, воинственной, пылкой, многоплодной, но в то же время дарующей утешение; на появление новой Божественной Матери, которая принесет измученным людям долгожданные блага — поднимет из руин мир и, осыпая своих подданных благодеяниями, заставит их забыть все прошлые печали.

* * *

Каждую ночь огни Маяка отбрасывали подвижные тени на огромную статую Исиды, воздвигнутую у кромки моря. В такие минуты, великолепные и тревожные, Клеопатра предавалась своим мечтам. Шум прибоя, это неустанное биение пульса, которое задавало ритм всем ее занятиям, увлекал ее к еще более широким горизонтам, она видела себя облаченной, подобно богине, в платье из белого льна, а вокруг стояли жрецы, одетые в черное.

Ей, как и Исиде, нравятся корабли и дети, и она ничего не боится — ни болезней, ни войны, ни любви, ни смерти, ни солнца, ни островов, ни бурь, ни бездн. Она тоже сумеет найти куски расчлененного тела Египта |И будет терпеливо, преданно собирать это тело, а потом его оживит. И здесь, в столице Памяти, она начнет строить будущее, как строил его Александр; пусть у нее нет его голубых глаз и волос цвета солнца, зато в нее, женщину, перелилась его сила.

Случались и лунные ночи, когда украшавшие дворец колоссы внезапно выступали из мрака, словно заблудившиеся нагие пловцы, и когда можно было подумать — как уверяли иноземные гости, — будто ты ступаешь по дорожкам из света, настолько ярко блестели под ногами мраморные плиты. Да, она выбрала роль, которую хочет сыграть в этих сверкающих белых декорациях, только для этого, как повторяет отец, придется проявить предусмотрительность и упорство.

Она еще не завершила свое плавание по океану книг, но что-то новое начало властно звать ее — возможно, это был город, неисчерпаемая и заразительная энергия Александрии, которая никогда не иссякала, даже ночью: как только рабочие кончали ремонтировать днища судов и ковать якоря, становились слышны крики менял, мелких и крупных торговцев.

И всегда какой-нибудь парусник огибал остров с Маяком, и неумолчно вздыхала и бурлила вода, накатываясь на песок, и, наконец, всегда присутствовал этот запах, который никакие ветры не в силах были прогнать, — запах рыбьей чешуи, и оливкового масла, и выброшенных на берег осьминогов.

Греческая концепция мира здесь обрела форму города, неподражаемого города; великая книга моря обвенчалась с морем книг; Вселенная будет греческой, в том нет никакого сомнения. Она будет говорить по-гречески, жить, как живут греки.

* * *

И потом, тут хранилось Тело, в двух шагах от Библиотеки, — талисман города, Александр, спящий, как сказочный принц, в своем стеклянном гробу; набальзамированное тело, вечно нетленное; тело из сновидения и тело, в котором воплотилась мечта, ибо, согласно пророчеству, Вселенная будет принадлежать хранителю этих останков.

Тело было собственностью ее отца: уже одно это давало основания для надежды. Когда-нибудь оно будет принадлежать ей. И она никогда, ни при каких условиях не допустит, чтобы оно досталось шакалам — римлянам.

Среди многих языков, звучавших в тогдашней Вавилонской башне, Александрии, был только один, который Клеопатра не хотела учить: латынь.

Весь город охвачен гневом, она это поняла, она сама испытывает те же чувства — ненависть к римлянам. Однако ее отец, Флейтист, упорно продолжает с ними торговаться.

Как она может бросить в него камень? Ему, наконец, улыбнулась удача. Произошло чудо: в тот самый момент, когда он решил, что окончательно пропал, Цезарь дал ему знать, что отказывается от планов аннексии Египта. По словам Цезаря, Помпей с ним согласился, и Красе тоже. Как ни странно, все трое на сей раз пришли к общему мнению. С Крассом все ясно: Цезарь задолжал ему кучу денег, и он хочет покрыть эти издержки. Но Помпей? Неужели он настолько ослеп, что не замечает амбиций Цезаря?