Флейтист знает, что ему не следует слишком доверять полученной информации; он, впрочем, не вполне ей доверяет; как бы то ни было, предложенное соглашение имеет свою цену. Непомерную цену: Цезарь потребовал у него сумму, равную годовому доходу египетского государства.

Начались переговоры, стороны обменялись эмиссарами. Флейтист уже понимает, что ему придется уступить. В Египте большие урожаи. А кроме того, как говорят, Цезарю понадобилась такая сумма, чтобы профинансировать военную кампанию против галлов. Он намеревается распотрошить западных варваров.

Пока он еще не уехал и хочет получить свои денежки. Флейтист тянет время, пытается добиться некоторых поблажек. Однако император не уступает: его легионы дорого ему обойдутся, кампания будет долгой, а Красе не имеет ни малейшего желания ждать ее успешного окончания, чтобы получить причитающееся ему из добычи. Поэтому переговоры становятся все более и более напряженными; в конце концов в Александрию приезжают римляне — первые живые римляне, которых видит Клеопатра. Все, что останется от них в ее памяти, — это то происшествие, над которым смеялся весь город: как один из посланцев Цезаря захотел осмотреть Александрию и в итоге едва избежал смерти.

* * *

Этот человек — несомненно, устав от хитрых уверток Флейтиста, — вдруг повел себя как обычный путешественник: ему захотелось купить в лавке сувениров маленький стеклянный маяк, или зайти в мастерскую автоматов, или встретиться (почему бы и нет?) с изобретателем, который делает инструменты, с одним из тех многочисленных местных чудаков, что беспрестанно придумывают самые несуразные механизмы, — говорят, будто один из них изобрел прибор для измерения нагрева, а другой придумал турбину, вращающуюся под действием водяного пара.

А может, он, этот римлянин, имел более скромные потребности и просто захотел помолиться на акрополе Сарапису Воителю; или посетить таверны Канопа, поесть там жареной рыбки и потом танцевать ночь напролет под звуки флейты с травеститами и проститутками, пить и развратничать до утра. Такие вещи всегда соблазнительны; а кроме того, в этом городе, который моряки прозвали Золотым градом, все по-особому опьяняет. Когда ты сыт и пьян, нет ничего лучше, чем просто гулять, держа нос по ветру, идти туда, куда тебя несут ноги. Тем более что заблудиться здесь невозможно: все улицы пересекаются под прямым углом. Шагай себе туда, откуда доносится шум стройки, и пусть тебя со всех сторон обволакивают запахи, известные и неизвестные, — ароматы мирры и кардамона, амбры и благовоний, которые могут поведать о Пальмире и берегах Красного моря, о Делосе с его невольничьими рынками и об островах Индии.

Но напиваются ли вообще эти римляне? Тот, о котором идет речь, скорее всего, удовлетворился стаканчиком-другим и, как истинный представитель своего народа, стал составлять в уме инвентарный список редких видов мрамора, фонтанов, золотых крыш и прочих диковин, которые попадались ему по пути. Потому и вышло так, что бросившаяся ему под ноги кошка явилась для него полнейшей неожиданностью.

Это был самый банальный кот, тут не может быть никаких сомнений; местный кот, такой же, как множество других, не более и не менее злобный; очень вероятно, что он принадлежал к породе тех ловких и хитрых бестий с короткой шерстью, абиссинскими ушками и тигровым окрасом, которых александрийцы берут с собой, когда хотят поохотиться на уток в тростниковых зарослях Мареотийского озера, к югу от города: такие кошки тотчас приносят дичь, сбитую стрелой или бумерангом. Их балуют, этих кошек, их хорошо кормят, ласкают, к ним привязываются. Конечно, кошки тоже не лишены фантазии, их считают существами таинственными, непредсказуемыми; но чтобы египетскому коту взбрело в голову среди бела дня атаковать человека — это так же непостижимо, как если бы гробница Александра в одночасье рассыпалась в прах. И все же — вернемся к тому конкретному коту — почему он напал именно на римлянина?

Наверное, кот увидел, как он идет, — или увидел не кот, а его хозяин. Может, хозяин кота шел за римлянином от самого дворца. Или даже от самого порта; следил за ним с первого дня, когда тот сошел на берег со своей галеры и александрийцам стало известно, зачем римляне прибыли в их город. Римлянин потом говорил, что его специально наметили как жертву, — что ж, в таком случае остается сказать, что жертву выбрали очень умело.

Но даже если предположить, что сам кот пожелал напасть на чужеземца — именно этого, а не какого-нибудь другого, — все же очень странно, что выбор его пал не на благодушного или апатичного римлянина, а на римлянина-недотрогу. И к тому же очень раздражительного. Который, как только в его икру вонзились кошачьи когти, не долго думая, выхватил свой меч и выпустил этой твари кишки, оставив ее валяться в луже крови.

Этот варвар, убийца и невежа, даже не подумал о том, что находится в стране Бастет, богини-кошки. Правда, в Риме вообще не знают этого животного, в латинском языке для него даже нет названия. Во всем Средиземноморье только тупицы-римляне не слышали о том почитании, каким египтяне окружают любого зверя, который вблизи или издали напоминает кошку. А между тем ни для кого не секрет, что здесь все члены семьи сбривают себе в знак траура брови, если старый любимый кот покидает сей мир. И это еще чепуха в сравнении с тем, что можно наблюдать при пожарах: никто даже и не думает тушить пламя, пока из дома не вынесут кошку. Страсть египтян к этим животным заразила и греков: теперь они, желая отблагодарить бога, часто приносят в жертву кота. Они разводят кошек специально для этой цели. И потом тратят целые состояния — как будто бы речь шла о человеческих похоронах, — чтобы забальзамировать тело своего любимца и сделать из него мумию[33].

Ату римлянина! На него со всех сторон посыпались удары и камни, и удивительно, как ему вообще удалось выбраться из этой переделки живым. А может, это как раз входило в планы нападавших — чтобы он вернулся во дворец, испачканный кровью и перепуганный насмерть. И потом рассказал бы другим римлянам, что александрийцы — ужасно неуживчивые люди: они подняли такой шум, наградили его таким количеством ран и шишек из-за одной дохлой кошки! Тогда и Флейтист поймет, что его народ не позволит себя обирать ради его, Флейтиста, великих замыслов.

Если, конечно, все это не подстроил сам царь. Подобные махинации вполне в его духе: возможно, он хотел дать понять эмиссарам Цезаря, что со здешним народом лучше не связываться; гораздо разумнее оставить на троне Флейтиста — такого, каков он есть, — и пусть он, человек изворотливый, разбирается с Неподражаемым городом. С этой непонятной инеугомонной Александрией, которая попеременно бывает то мятежной, то желчной, то влюбленной, то целиком поглощенной своей успешной торговлей и своими удовольствиями; которая иногда кажется такой трусливой, а потом вдруг набирается мужества и становится дерзкой до безумия, готовой вспылить неизвестно почему, сжечь то, чему сама поклонялась еще вчера, — и в первую очередь сильных мира сего.