— Давай спрячемся, пусть пройдет, — шепнула Ромена.

— Надо же, все-таки решила поработать, — заметила я, вспомнив, как порицала ее.

Кусты надежно укрывали нас. Скоро она поравнялась с нами, пройдя совсем рядом. И тут я, пожалуй, впервые увидела подлинное лицо Теоды. О, не стоило и пытаться сравнивать ее с чем бы то ни было! Между ней и окружающим пейзажем не было ничего общего, ничего близкого: сияние, озарявшее это лицо, никак не походило на свет закатных солнечных лучей, которыми упивалось все живое над Праньеном. Теода существовала отдельно от всего, вразрез со всем — с землей и людьми, небесами и адом. Она могла сливаться только с Реми, могла быть только им или самой собой и никем другим. Как мог Барнабе надеяться, что эта женщина однажды станет принадлежать ему? Как Эрбер посмел предположить, что она примет его заигрывания? Да и я сама разве не тешилась иллюзией, внушая себе, что она любит меня больше всех остальных детей в деревне?

Мы дождались, когда она скроется из вида, и пошли домой. Дорога еще хранила дневное тепло, но изгороди вдоль нее, по которым мы на ходу проводили пальцами, уже начали впитывать ночную прохладу. Дрозды распевали вовсю. Я слушала их с легкой печалью, ибо, как ни старались они разбудить затаенную радость в глубине моей души, она упрямо не желала просыпаться.

Время от времени мы замечали далеко наверху фигуру Теоды; она шла, опустив левую руку и упершись в бок правой. Она взбиралась на гору без всяких усилий. В сумерках ее нетрудно было различить благодаря рукавам светлой полотняной блузы, надетой сегодня по случаю жары.

Когда мы добрались до деревни, уже совсем стемнело. У фонтана стояла, набирая воду в ведра, Теода в черной шали. Сейчас она казалась мне маленькой и тщедушной, и я с недоумением подумала: может, все, что мне почудилось в ней, просто мираж?

— Добрый вечер, — сказала она, не глядя на нас.

Ромена, Мор, Сирил и я, все мы, готовились к конфирмации. Епископ наезжал в наши приходы раз в десять лет, так что это было большое событие.

Он поднимался в экипаже до Шерлони, а оттуда продолжал путь на муле, которого вел в поводу слуга во фраке. Вся деревня выходила ему навстречу торжественной процессией, однако председатель и члены церковного совета опережали нас и встречали его первыми, на границе коммун Шерлони и Терруа.

Монсеньор прибыл в начале мая. Каким же великолепным он показался мне! Он ехал на своем черном муле, облаченный в золотую ризу, мантию и митру, а в руке держал епископский посох. Лицо у него было чуть красноватое, взгляд лучился бесконечной добротой. Все тотчас прониклись восхищением перед ним. Мы встали на колени вдоль дороги, и он благословил нас белой рукой, на которой сверкал перстень.

Я втайне надеялась, что его присутствие изгонит темные силы; в то же время я боялась за Теоду, стоявшую рядом со мной: я была уверена, что епископ распознает грешницу даже среди толпы. Такова была моя истовая вера в служителей Божьих, которым я приписывала дар провиденья; долгие годы я приходила в смятение, оказавшись перед священником, убежденная, что он ясно читает в моей душе. Но епископ проследовал мимо, даже не взглянув на нас. Я подумала: наверное, он поступил так из жалости, хотя все знает.

Теода была моей крестной, Сидони — крестной Ромены, и когда эта последняя прошла обряд конфирмации, то стала в свой черед крестной Селесты.

Нас слегка пугала мысль о том, что мы предстанем перед князем церкви, сидевшим в центре клироса, перед алтарем. Позади нас двое детишек плакали, узнав, что он шлепнет их по щеке, «дабы научить терпеливо и смиренно переносить оскорбления, презрение и даже смерть».

— Да ничего дурного он вам не сделает, — утешали их родители.

Мы не очень боялись миропомазания, зная, что нам на лбу начертят крест миром, чей «елей означает кротость и силу благодати, а ладан — добрый пример, каковой надлежит подавать благоуханием нашей жизни».

Дети проходили вереницей, в сопровождении крестных отцов или матерей; мне опять стало страшно за Теоду. Но когда епископ возложил руки мне на голову, я почувствовала снизошедший на меня великий покой и уже ничего не боялась.

После церемонии мы пошли гулять по деревне. В этот день мы были королями и королевами Терруа. Нам потакали, дозволяли любые шалости. Теода купила для нас огромный кулек малиновых леденцов; сперва эти кругленькие пупырчатые конфетки приятно было сосать и перекатывать языком туда-сюда, но потом они начинали едко щипать нёбо. Мы развлекались тем, что бросали их на улицу из окна комнаты другим ребятишкам, нарочно медля, чтобы помучить их и посмотреть на их нетерпеливые, умоляющие мордашки.

В четыре часа мать сварила густой шоколад, измельчив ножом темную плитку; она великолепно готовила этот напиток, от которого веяло ароматом смолы и дымком очага. Затем мы все вместе отправились на прогулку по пологой дороге, ведущей к приюту отшельника возле часовни Божьей-Матери-в-Снегах.

Мы шли, то и дело пускаясь наперегонки, толкая на бегу матерей и теток, которые шествовали, деревянно выпрямившись, среди суматошной ребятни. И только подолы сборчатых юбок, чуть вздымаясь сзади при каждом шаге, выдавали ритм их поступи; не будь этих мерных всплесков темного сукна, можно было бы счесть, что они просто плывут по воздуху. Однако даже радостное настроение не помешало нам заметить, что мать озабочена.

— Нет, я все-таки не понимаю, — говорила она, — как это Барнабе мог не прийти на конфирмацию?!

— Да уж, пропустить такой праздник… будто его каждый год отмечают! — добавила тетушка Агата.

Но Теода объяснила, что он отправился в ее деревню в Пралансе ради продажи товара. «Очень выгодное дело, — настойчиво повторяла она, — там, наверху, живут люди, которых я хорошо знаю».

По дороге мы встретили Реми. Теода сделала вид, что не заметила его. В течение всей прогулки она была как-то уж очень весела. Возилась с самыми младшими детишками, брала нас за руку и наклонялась, чтобы шепнуть на ухо два-три слова, но делала это как-то суетливо, а когда мы отвечали, уже забывала сказанное.

«Красивый мужчина» — так отозвалась она о епископе. Утром, когда все мы склонились перед ним, она только низко опустила голову, но на колени не встала: ей не хотелось пачкать в пыли свою юбку.

Наконец мы подошли к часовне. Царивший в ней сумрак, более густой, чем в других таких местах, размывал силуэты святых, архангелов и чертей, придавая им жутковатую видимость живых существ. Но зато посередине, за стеклянным ограждением, высилась вся белая статуя Божьей-Матери-в-Снегах в длинном жестком одеянии, украшенном гипюровыми кружевами, с тройным рядом четок на поясе. И я воочию увидела, как дрогнули ее ресницы, а бледные губы улыбнулись мне…

На гвоздях висели вырезанные из дерева руки и ноги — памятки об исцелениях, свершенных Девой Марией, а стены были сплошь покрыты потемневшими картинками из жизни верующих, которые взывали к ней в своем несчастье. На этих картинках люди падали кто с балкона, кто с крыши, кто с горы, и каждого из них подхватил в воздухе ангел, посланный ею во спасение; бездетные супруги восхваляли ее за то, что она наконец даровала им ребенка. На картине — знаке благодарности нашего прадеда — был изображен пылающий дом, спасенный от гибели чудотворным дождем. У тетушки Агаты тоже висела здесь своя картинка, но мы так и не разобрали, что на ней нарисовано, а она решительно не желала посвящать нас в это.