Они возмущались: как это подобные преступления все еще совершаются в их родном краю. Мать слушала, но не отвечала. Угощала их хлебом, сыром, стаканом вина. И, посидев еще минуту, поднималась и выходила из комнаты.

Она сильно сдала. Глядя на нее, мы говорили: «Я буду такой же, когда состарюсь, и меня постигнут тяжкие горести», и эта перспектива пугала нас. Наш отец, тот с виду не очень изменился, — он и прежде выглядел пожилым.

Я не могла думать о Барнабе без угрызений совести. Почему, ну почему я не предостерегла его? В нашей привязанности к нему была доля пренебрежения, и мы оставили его одного перед лицом опасности. Он никогда не был, что называется, «весельчаком», и этого ему не прощали.

Однажды, совсем озлившись от происходящего, мы отправились за околицу подстерегать детишек из Шерлони. И когда они прошли мимо… О, теперь-то мне стыдно за себя, я знаю, что это отвратительно — бросать камни в людей. Наши недруги не видели нас, мы хорошо спрятались. Их девчонок защищали плотные юбки, но мальчишкам мы наставили на ногах немало синяков. Правда, и они отвечали тем же… Камни так и барабанили по стенам домов.

— Прокаженные! — орали наши враги.

Мы не оставались в долгу:

— Шерлонцы-пустозвонцы!

Мор попал камнем в ухо одному из них. Раненый бросился на нас, мы увидели кровь и испугались. Ромене острый камень разодрал плечо, она пришла в бешенство и стала швырять камни пригоршнями, не глядя.

— Ну, держитесь!

Однако нам все же пришлось отступить под градом их камней и ругательств.

В декабре месяце нам объявили, что Теоде, Реми и Марсьену отрубят головы.

Однако время шло, а новых сообщений все не было.

— Чего они ждут, почему не ведут их на эшафот? — дивились люди.

А потом в тюрьме родился ребенок, ребенок Теоды. Он выжил и получил нашу фамилию — Ромир. Зато его мать потеряла право носить ее, судьи вернули ей девичье имя — Теода Ровинь.

И был назначен день казни.

Я никак не могла поверить в Смерть. Та, что судьи назначили Реми и Теоде, была ненастоящей — какая-то притворная, театральная смерть.

Да они просто посмеются над орудиями казни людей, а их головы вновь отрастут на телах — не так, как у мучеников, а как бывает с коварными злыми духами. Какая безрадостная участь постигнет их, какие кары и муки ожидают их в ином мире? — подобными вопросами я не задавалась. Разве нам дозволено судить других? И разве это главное? Я ведь твердо знала, что они навсегда останутся вместе.

Однажды ночью вся деревня пустилась в дорогу.

— Они уходят… — сказала Ромена.

— Это те, кто идет пешком, — пробормотала Эмильена, которая вроде бы крепко спала.

Двери отворялись, их забывали прикрывать; шаги отпечатывали во тьме нашей комнаты план деревенских улиц, по которым нас вело воображение; однако, достигнув околицы, воображение сбивалось с пути и возвращалось обратно в дом, единственный из всех, который сохранял недвижное бесстрастие в этой суматохе.

Когда мы встали, улица была запружена телегами, битком набитыми людьми; мужчины и женщины сидели на досках, строго выпрямившись. Слегка встревоженные лица придавали этому отъезду оттенок бегства. Дети, проснувшиеся одновременно со взрослыми, махали вслед родителям, но те уже не отвечали, их взгляды устремлялись к столице. Из Праньена город не был виден, но нынешним утром все чувствовали, что он близко, что он сам как бы движется им навстречу. Меня терзала мысль, что в роковой час я услышу донесшийся оттуда крик.

Последняя повозка исчезла из вида, оставив нас в смятенном одиночестве. Теперь уже ни от кого не приходилось ждать подмоги. Я стояла на околице и вдруг услышала шаги за спиной. Не успела я обернуться, как тетушка Агата крепко ухватила меня за руку и потащила за собой. В ней чувствовалась сейчас такая лихорадочная, неистовая воля, что я тотчас покорилась.

— Мы наверняка опоздаем, — плаксиво бормотала она, еле переводя дыхание.

По равнине еще катила какая-то тележка. Тетушка взмахом остановила ее, и возница согласился взять нас обеих. При взгляде на старуху, неловко присевшую бочком на скамейке, с костлявыми коленями, остро торчавшими под черной юбкой, я вдруг поняла, какая же она рослая — тетушка Агата. Мне стало жалко ее, и сделалось больно от мысли, что она пошла наперекор благоразумному решению семьи, запретившему всем нам присутствовать на казни.

Телеги вереницей ползли по дороге. Я слушала звон бубенцов мулов, и мои угрызения совести развеивались. Воздух был так пронзительно чист, что исключал всякое смятение. Северный склон горы еще укрывала тонкая, ослепительно белая снежная корка, однако равнина уже золотилась, начинала розоветь, готовилась к новой жизни. Край Терруа простирался на возвышенности по правую сторону от нас, ярко освещенный солнцем, свободный от снега. Я испытала прилив гордости, видя, что все это — наши деревни, наши виноградники, наши поля, — стоит на настоящей земле, а не на горных льдах.

Когда мы въехали в город, на улицах толпилось столько народу, что дома показались мне маленькими. Порыв, толкавший вперед тетушку Агату, здесь тотчас угас. Она притулилась у стены и даже сделала вид, будто смотрит не в ту сторону, куда устремились все взгляды, а вдаль. На фасаде одного из зданий поблескивали большущие часы, но их стрелки не двигались.

— Это ратуша, — сказал нам какой-то мужчина. Я не поняла этого слова и решила, что оно означает тюрьму, и что Реми, Теоду и Марсьена выведут именно оттуда.

Ближайший переулок тоже был забит зеваками, вперемежку с лошадьми. Одна из них взвилась на дыбы, и я увидела два передних копыта, нависших над людскими головами. Кто-то вскрикнул.

Потом все успокоилось, и мы еще долго стояли в ожидании. Меня мутило от запаха толпы. Люди были не в воскресных нарядах, а в будничной одежде, день изо дня впитывавшей рабочий пот. Немного отвлекли меня голуби, безбоязненно сновавшие между нами. У одного из них на сером оперении ярко выделялось цветное, золотисто-зеленое пятнышко. Я смотрела, как это пятно при малейшем повороте птичьей шейки меняет форму, сдвигается и снова оказывается на своем месте.

Тяжелое, почти осязаемое безмолвие нависло над площадями, перегородило улицы, омрачило небосвод. Внезапно толпа дрогнула и зашевелилась. Я поняла, что она увидела осужденных. У людей заранее сложился их образ, и вот теперь он обрел плоть, превратился в двух реальных мужчин и женщину, которые оказались такими же, как они сами, так же дышали, так же двигались. И те, кто заранее ликовал, кто говорил, услышав приговор: «Ужо поглядим на них, на Теоду и Реми… Теперь-то они не станут важничать!..», пришли в растерянность. Мне стало страшно, я не хотела их видеть и зажмурилась. Но тут меня жестоко затолкали: сквозь толпу провели лошадей, потом она раскололась надвое, словно порушенная глыба, и в дальнем конце этой расселины я увидела Теоду, Реми и Марсьена, которые шли в мою сторону.