Наконец-то я стал различать окружающие предметы. Моя сиделка Агаша оказалась нестарой еще женщиной с простым приятным лицом. Она сказала, что очки мой дед прислал, сделали все по высшему классу:

– Такой дедушка у вас хороший, старых нравов человек, сразу видно. Он с первых дней у вас икону велел семейную поставить, намоленную. Вот и помогла вам, барин, матушка-заступница наша. Я было сказала ему, что Леонтий Матвеевич велит ничего в палаты не ставить, но дедушка ваш с ним поговорил, и доктор разрешил, только не велел вам давать к ней прикладываться, а мне – лампаду зажигать.

Я повернул голову, куда показала Агафья: в углу на тумбочке стояла небольшая икона, видно, что древняя, с потемневшим от времени ликом, проглядывавшим в массивном серебряном окладе. Вот как, значит, дед бывает здесь с первых дней моего пребывания в больнице, только его ко мне не допускают. Если уж деда не пускают, значит, и никого не пускают, поэтому, может быть, и Лиза меня не навещает, а вдруг и Генрих живой, никто же его вообще не видел, может, его и не было в лаборатории в момент взрыва.

От этих мыслей и от того, что я вижу, настроение мое повысилось, я даже с удовольствием проглотил какое-то мясо-овощное пюре, каким меня потчевала сиделка.

Пока она кормила меня, все щебетала, какой у меня замечательный дед. Оказывается, он ей обещал дом и корову купить, если выходит меня. А я-то думал, что она так старается, может, здесь так положено, а это просто VIP-палата и VIР-лечение.

– Вот, барин, дедушка-то ваш и сегодня красненькую[34] дал, добрый он, не то что купец, у которого я за больной женой ходила аж десять лет, как ее паралик[35] разбил, ее ведь от пролежней протирать надо, поворачивать с боку на бок, а купчиха дебелая, пудов восемь поди будет. Кормила-поила ее с ложечки, а сама под лестницей ютилась, корками питалась, копейки мне купец платил, а после вовсе без денег на улицу выгнал, как жена преставилась. Вот и пристроилась я здесь в Первой Градской за больными ходить, иногда в деревню к себе езжу, из Кузьминок я, что в семи верстах по Рязанской дороге будет. Никого у меня там не осталось, муж и детки от тифа скончались уж двадцать лет тому назад, дом совсем развалился, а огород бурьяном зарос. Так что если ваш дедушка денег на дом и корову даст, я обратно вернусь, буду в город творог-сметану возить, да курочек еще заведу, а может, на вторую корову денег хватит, я еще крепкая, справлюсь с таким хозяйством. Травы у нас в Кузьминках много, скотину прокормить можно. Вы, барин, поправляйтесь скорее, а я, что надо, всегда вам услужу и принесу. Дедушка-то ваш не обманет, он старой веры, они вина не пьют, не курят, не матершинничают и не обманывают, особливо если видят, что человек старается и справно все делает.

Вот как, так мы с Агашей соседи, только там в 2020-м никакая не деревня уже, коровы не ходят. Хотя Лужков там пчел разводил в Кузьминском парке и яйцевидные ульи своей конструкции выставлял. Расскажи я Агаше, что столичный генерал-губернатор будет ульи ставить у нее в деревне, подумает, что я свихнулся.

Через неделю после Нового, 1890 года снова появился фониатр, посмотрел, заставил меня «пропеть», то есть извлечь из себя разные звуки, одновременно смотря на связки в маленькое зеркальце на длинной ножке, которое вводил в горло. После этого он заявил, что все в порядке и соблюдать голосовой покой больше нет необходимости, наоборот, надо разрабатывать связки, чтобы на них не образовались рубцы. Он показал разные голосовые упражнения, оставил мне листки с описанием приемов разработки горла произносимыми звуками и назначил ингаляции с какими-то травами, впрочем, приятно пахнущими, а то я стал думать, что после карболки у меня атрофировались в носу рецепторы, ответственные за различение запахов.

Для проведения ингаляций в палату был доставлен довольно громоздкий никелированный аппарат, и мне дважды в день приходилось вдыхать ртом через трубу испарения подогретого травяного раствора – прямо кальянная на дому. После ингаляций я тренировал связки произнесением звуков. Сначала получалось плохо, но потом – все лучше и лучше, и наконец настал день, когда я произнес сиплым негромким голосом понятные окружающим слова.

Перевязки уже не приносили таких неприятностей, я даже поглядел как-то на себя в никелированный плоский бок аппарата. М-да… Обваренная красная физиономия без бровей и с лысой красной головой. Неужели я и останусь таким Квазимодо, на меня ведь ни одна женщина без содрогания не взглянет. Жуть, только детей пугать. Стать, что ли, местным Фантомасом? Носить резиновую харю, а потом снимать ее и, утробно ухая, произносить ха-ха-ха. Все падают в обморок, включая бравых полицейских, а я обчищаю карманы… Кусок хлеба с маслом гарантирован. Кстати, как хочется хлеба с маслом, надоели это пюре и бульончик. Попросил доктора разнообразить стол, зубы-то у меня есть, чего мне жевать не дают, нормальной еды хочу! Но добрый Айболит объяснил, что пока рано, горло едва зажило, надо пощадить еще немного слизистую, но он подумает вместе с диетологом, чем можно меня порадовать.

– Это хорошо, батенька, что у вас аппетит проснулся – идете на поправку. Скоро к вам можно родственников пустить.

Родственников! Во множественном числе!

Наконец, наступил день, когда мне наложили на голую кожу черепа (хотя Агаша сказала, что стали пробиваться волоски, значит, волосяные луковицы не погибли!) свежую «шапочку Гиппократа»[36] и сказали, что сейчас первым пустят ко мне деда.

Дверь открылась, и вошел дед, остановился на пороге, перекрестился, как положено, двумя перстами, потом подошел к тумбочке, взял икону, приложился к ней со словами: «Помогла, матушка-заступница, спасибо, отмолю, не забуду». Потом поставил икону на место, трижды до земли поклонился ей, крестясь, и только потом подошел ко мне:

– Ну, здравствуй, герой!

Дед старался выглядеть бодро, но я видел, что мой вид его смущает. Его, конечно, предупредили, что я выгляжу не красавцем, но он надеялся увидеть меня в лучшем состоянии.

– Да ты не волнуйся, Сашка, до свадьбы заживет, мы еще невесту тебе красавицу подберем. У нас на Рогоже знаешь какие девки есть: глазищи синие – во какие, русая коса до земли… Любая за тебя пойдет, только помани: герой, товарища спасать в геенну огненную кинулся. Ибо сказано у Иоанна: нет любви и чести более, чем душу и живот положить за други своя.

Тут дед, видимо, понял, что про «живот» он как-то погорячился… И опять, уж если говорит, что любая пойдет – так это значит, если силком только, по родительскому приказу и сговору.

– Ты, Сашка, если чего надо, сразу говори мне, я всю эту лекарскую братию насквозь вижу. А ты, красавица, оставь нас на минутку, нам с внуком посекретничать надо.

Агаша было начала возражать, что доктор велел все время при больном быть, но дед только поднял бровь, ее как ветром сдуло – про корову и домик, видно, вспомнила.