Во время этого визита в Париж, однажды вечером, когда был пьян, Джонатан решил пойти и постучаться в дом Барбары. Когда он оказался так близко к месту, где жил Серж, все аргументы, которые он выдвигал против такого визита, больше не работали.

«Я просто должен попробовать. А там посмотрим».

К счастью или к несчастью, ответа не последовало. Он нацарапал записку, сложил, написал на ней имя Сержа и сунул под дверь.

Однако, в эту же ночь, протрезвев и пав духом, он уехал на поезде. В его город не было ночных рейсов, пришлось брать билет до соседнего. Замёрзший, он вышел в незнакомом месте, почти засыпая на ходу, а утром пересел на местный поезд и добрался до своего городка. Он был перевозбуждён и с опасным выражением посматривал на детей. Ему пришлось прождать до полудня, чтобы сесть на деревенский автобус. Он казнил себя за то, что пошёл к Барбаре и оставил записку. Он напился.

Его настроение стало ещё мрачнее, он рвал все письма, не читая, бормоча под нос:

– Они воображают, что смеют мне писать. Сволочи.

Весной его состояние ухудшилось. Он пил всё больше и больше, сидел целыми днями, ничего не делая, разговаривал сам с собой и подвергался внезапным приступам ярости, которые он вымещал на всём, что попадалось под руку.

Из-за успеха гравюр в марте его попросили проиллюстрировать издание «Новой Жюстины» де Сада. Это было важное поручение, и очень хорошо оплачивалось. Роскошное издание в богатом переплёте было частным заказом, так что руки у него были полностью развязаны. Долгое время эта книга была вожделенной покупкой для школьников и зерном для риторической мельницы всякого рода доктринёров; это секретное издание должно вернуть ему заслуженное место.

Джонатан полностью погрузился в работу. Рисуя, он мастурбировал столько же, сколько, наверное, сам де Сад при написании этой книги, и каждая иллюстрация, придуманная и выполненная без малейшего усилия, стоила лишь нескольких залпов его орудия. Он стал лучше есть, меньше пить и спать без кошмаров. Он саркастически рассмеялся, когда подумал, что чрезвычайная лёгкость и сила, с которой он создавал эти изображения, обязаны долгим годам тайной практики, посвященной милейшим из детских лиц и самым нежным телам. Тогда он и представить не мог, для чего это пригодится.

Когда пришло лето, он закончил свои сто четырнадцать гравюр.

Издатель восхищался ими, но не принял. Джонатан – объяснил он – слишком много внимания уделял сценам пыток и педерастии. Женщин практически не было видно; Опять же художник слишком увлёкся карикатурным изображением сводниц и голых старух. Ну и, в конце концов, всё было слишком жестоко. Если бы издатель обладал чувством юмора или был просто глуп, он мог бы сказать Джонатану: «Фу! Прямо садизм какой-то»

Вместо этого он объяснил, что эти тома должны быть проданы влиятельным людям, врачам, членам парламента и прочим состоятельным и уважаемым отцам семейств, которых не обрадует этот переизбыток педиков, отморозков, пыток и говна. Там должны быть миленькие чистенькие красивые девушки, множество женских попок, традиционный секс, порка без крови, миленькие слезинки, маленькие девочки, будуары, разврат и несколько сцен ужасов, не слишком подробных, просто для атмосферы; но не эта мерзость, выявляющая самые неприятные аспекты работы. Романы де Сада не были ни руководствами по расчленению, ни отчётами из Освенцима; и их юмор...

Джонатан без возражений забрал свои рисунки. Его агент принял их как есть. Они пошли в ограниченную печать не для публичной продажи, всего тридцать комплектов, которые разошлись так быстро и по такой высокой цене, что Джонатану можно было теперь целый год не работать. Это было к лучшему, потому что ему больше не хотелось ничего творить.

Его также попросили сделать ещё рисунков такого же рода для нескольких элегантных и непристойных книг, все по части порки и чёрной кожи. Джонатан отказался. Более того, он истощил эту сторону своей натуры. Свою неспособность выразить словами – что основы морали семьи и школы, по сути, являются живодёрством (хоть и не в буквальном смысле) – он компенсировал изображением взрослых, занятых расчленением детей. Он почувствовал себя свободным от боли. Что касается эротического потенциала изображений – а точнее, их созидания – он его больше не испытывал. Он вернулся к мягкому и ленивому настрою.

Впрочем, на его репутацию сами комплекты репринтов практически не повлияли. О них говорили больше, чем их видели – точно так же, как о нём говорили, но никто его не видел. Его отшельничество было шокирующим и оскорбительным для тех, кто ему благоволил. Группки скучающих неудачников, паразитов, чья профессия состоит в том, чтобы признавать или отрицать таланты других в соответствии с меняющейся модой, не терпят такого пренебрежения. Вы должны им льстить, угождать, оказывать знаки внимания. Безразличие Джонатана было воспринято как проявление высокомерия и презрения.

Итак, ничего не делая и не говоря, Джонатан причинил себе больше вреда, чем если бы он жил среди интриг и сплетен. Он стал подозреваемым. Его рисунки, которыми недолго восхищались, стали предметом слухов и злословия.

Чем гротескнее клевета, чем нелепее её инсинуации, тем она эффективнее. Говорили, что надо быть очень странным, чтобы рисовать такие сцены (которые, как считалось, искажали текст и изображали то, чего не было в книге). Наверняка, Джонатан бежал от людей, потому что ему нужно было скрыть какой-то досадный секрет.

От чего он скрывался, путешествуя из страны в страну? В конце концов, что же заставляло его так часто покидать столицу, когда он обеспечил такой поразительный старт своей многообещающей карьере? Может быть, не от правосудия, хотя...

Некие женщины, эксперты-очевидцы, мнению которых доверяли, когда речь заходила о детях, были способны создать впечатление, что им известно весьма и весьма многое. …О, это выгодное дельце. Да если бы у Джонатана не было высоких покровителей… Всё, что вам надо знать - имена тех, кто покупал знаменитые садистские гравюры. Некоторые из его клиентов весьма известные люди... Нет, не только полапать мальчика в углу: в какой-то степени это было... Нет. На самом деле совершенно чудовищные вещи.

Это была прекрасная возможность отомстить дезертиру.

Если бы он только знал, как это сделать, Джонатан мог бы сыграть роль человека, укрывшегося в сельской местности, подальше от мирских соблазнов, будто величественный гуру лет восьмидесяти. Но он был слишком молод, привлекал слишком много внимания. Он бы не смог одновременно рекламировать свою добродетель и льстить тем, у кого её нет; а без этого его уединение вызывало лишь клевету и ненависть.

Помимо нелепых намёков на