Мы идем. Находим клетку.

Свет просачивается между белыми деревянными прутьями.

Птицы всех цветов теснятся наверху.

Едок стоит внизу.

Дверь всего одна.

Закрыта. Заперта.

Едок улыбается.

Птицы кричат:

– Выпустите нас! Выпустите! Выпустите!

Волосы Кроу взмывают в воздух, словно крылья.

Она машет черными прядями.

Ветер бушует. Дверь дрожит.

Улыбка Едока гаснет.

Птицы щебечут от радостного волнения.

Кроу хлопает крыльями. Ветер усиливается.

Дверь слетает с петель.

Вылетает в ночь. Врезается в дерево.

Птицы, выпорхнувшие из клетки, поют нам свои «спасибо».

В воздухе парят крошечные перья.

Заходим в клетку.

Едок падает на колени.

Окружаем его.

Мы – петля, начинающаяся с меня, заканчивающаяся на Кроу.

Начинающаяся с Кроу и заканчивающаяся на мне.

Он съеживается.

Преображается.

Из высокого становится низким.

Руки и ноги уменьшаются.

Глаза больше не зеркала.

Он потерял очки, пока бежал.

Едок – всего лишь человек.

Он вращает головой.

Следит за нашими движениями.

Кожа сочится потом. Губы дрожат.

Ему страшно. Но мне от этого не радостно.

Мне это безразлично.

Мы с Кроу не будем больше себя терзать.

Никогда.

Мы должны остановить Едока.

Только мы можем.

Только мы это сделаем.

Смотрю ему в лицо. Вижу его насквозь.

– Думаешь, ты для нас что-то значишь? Нет. Когда все закончится, ты останешься всего лишь плохим человеком, которого нам не повезло встретить.

Отхожу.

– Мы не будем о тебе вспоминать.

Кроу танцует.

Мир взрывается.

Голос Кэтчин стих, а вместе с ним – ветер.

Пыль опустилась на землю, и в окна снова пролился свет. Только не яркий, дневной, а мягкий, утренний.

– Уже наступило завтра? – ахнула я. – Как мог пройти целый день?!

Кэтчин пожала плечами.

– Я же сказала – это надолго.

Еще она говорила, что не знает, куда нас приведет конец истории. У меня было такое чувство, словно меня перенесло через океан в дальнюю, чужую страну. Только я понимала, что это не мир поменялся, а мое представление о нем, нечто очень важное в моем сознании, и теперь я смотрела на все по-другому, но не могла точно описать эти перемены.

Я взглянула на папу и ахнула. Он выглядел ужасно. Его лицо помрачнело, и кожа как будто сморщилась. В последний раз я его видела таким после того, как умерла. Только сейчас он смотрел не на меня. А на Кэтчин.

– Мне жаль, – проговорил он. – Мне так жаль.

Она еле уловимо улыбнулась.

– Я же говорила. Поздно меня спасать.

– Теперь понимаю. – Его голос оборвался. Я растерянно перевела взгляд с папы на Кэтчин, а потом она сказала:

– Где-то сто шагов на запад. Мы заперли вход. Забрали ключи. Но вам дверь откроется.

– Ключи от чего? Что в ста шагах на запад? – недоумевала я.

Никто мне не ответил. Папа встал. Причем в полный рост, расправив плечи. И я внезапно осознала, что все эти месяцы он горбился. Его сморщенное лицо разгладилось и приобрело ясное, решительное выражение. Последний раз я видела папу таким, когда была жива.

Его морщины сейчас казались еще глубже и в них стало больше печали, но в остальном он выглядел как прежде. Даже лучше – как человек, которым он мог бы стать, если бы принял жизнь без меня. Возможно, это история Кэтчин так на него повлияла, или он постепенно менялся глубоко внутри, или и то и другое – не знаю.

– Бет, – сказал он, – нам пора.

Я замешкалась, не решаясь оставить Кэтчин. Правда, после этой части рассказа она не выглядела такой же уставшей и хрупкой, как после предыдущих. Да, концовка ее вымотала, но она словно сбросила груз с души. В ней чувствовалась непривычная легкость.

Кэтчин посмотрела на меня и широко улыбнулась. Я моргнула, не веря своим глазам. Она улыбнулась. По-настощему.

– Иди, Теллер, – сказала она. – Еще увидимся. И не переживай. Ты все поймешь, когда придет время.

Когда мы с папой выходили из палаты, я гадала над значением ее истории, а уже на улице поняла, что совет очень правильный. Когда придет время, я все пойму, а пока буду наслаждаться тем, что папа идет уверенно, расправив плечи. Я уже забыла, каково это, когда он – ведающий, а я – девочка-бабочка.

Поэтому не задавала вопросов о том, куда мы едем. Только после того, как папа позвонил Элли и договорился с ней о встрече, я поняла, что мы возвращаемся к началу.

У дома папа остановил машину.

– Можно проехать дальше, – заметила я, показывая на узкую ленту дороги. – Намного дальше.

– Знаю, – ответил папа. – Мы поедем, но только после того, как поговорим.

Мне не понравились мрачные нотки в его голосе. Теперь не я переживаю, пап. А ты.

– О чем? – осторожно уточнила я.

– Сегодня мы отправимся в одно место, и я не хочу, чтобы ты туда заходила. Обещай, что не зайдешь.

Он надеялся от чего-то меня отгородить? Пускай.

– Ладно.

– Пожалуйста, Бет.

– Я же сказала – ладно! – Он все еще встревоженно хмурился, и я добавила уже более серьезным тоном: – Честное слово, пап. Не зайду.

Он кивнул и поехал дальше. Элли уже стояла у дома, прислонившись спиной к машине и глядя на деревья.

Папа припарковался и подошел к ней.

– Вы принесли то, что я просил?

Она кивнула и махнула рукой на два фонарика, лежавшие на капоте. Папа взял один и пошел к руинам. Элли схватила другой и поспешила за ним.

– Вы правда считаете, что здесь еще можно что-то найти? – спросила она. – Все окрестности тщательно обыскали.

– За это отвечал Дерек Белл, верно?

– Э-э… верно. Это имеет значение?

– Да. Думаю, что да.

Папа обошел руины, повернулся и зашагал прочь.