И каждый день ждали ночи.

Однажды утром, когда я еще еле начинал просыпаться, пришла бабушка. Не зная, что говорить, она долго сидела. Казалось, от жары ей лень говорить, и она стала молчаливой.

– А где отец? – это она спрашивала всегда, когда приходила к нам.

– Наверное, на дворе, управляется.

– Не надо было лавочку делать. Никто на ней не сидит – не нужна она. А на Троицу и совсем-то грех. Баба Саша говорила, что и щепки нельзя на Троицу поднять.

Бабушка больше ничего не говорила, тихонько качала головой, словно что-то вспоминая. Мне было страшно жарко, но я не мог вылезти из-под одеяла – спал я совершенно голый. Медленно поднявшись, бабушка ушла.

Днем я пошел читать в баню, но там было жарко. Я полез на чердак. Здесь тоже было не легче, но пахло сеном, и я поленился перебираться еще куда-то.

Не читалось. Я смотрел сквозь чердачное окно на ленивую улицу, на лес – воздух возле леса был синий и густой. Мне было все равно – вдруг так ясно я это почувствовал. Я смотрел на все, что видел, и не было никаких желаний, как после долгой и жаркой бани. Казалось, кто-то медленно оттирает в сторону от того места, на котором я уже привык быть, и я потихоньку поддаюсь, и не то чтобы сопротивляюсь при этом или, наоборот, уступаю этой силе – мне все равно – я только плавно отдаляюсь от своего привычного положения. Я закрыл глаза. В полусне виделось мне, что возле нашего дома стоит огромный старинный парусник, раза в два выше дома, и нам надо его достроить. А уже темно совсем и выпал туман. Туман высокий, до неба, и на нем, как на экране, ясно видна тень парусника: мачты, смотанные паруса, вялый флаг. Я стою на крыше дома и хочу перебраться на корабль; глянул вниз – и хотя не думал об этом, вдруг испугался, что нет воды подо мной. Но опять почувствовал, что мне все равно, и так славно стало на душе.

Я открыл глаза. Лень было пошевелиться. Я вспомнил, как говорил сегодня с отцом насчет засухи. Я говорил: «Еще день-два, и совсем будет плохо. Дождь надо», – а сам мучился, словно обманывал кого-то, и никто не видел моего обмана.

Я спешил сказать еще что-нибудь, как будто и вправду обманывал и надо было побольше говорить, чтобы не выдать себя, – но накатывал приступ смеха, я боялся засмеяться и еле сдерживался. Я не мог понять, что со мной такое, и ничего не мог сделать. Немного испуганный, я поспешил уйти.

Сейчас я понял, почему мне было так. Потому что мне все равно, а я не могу этого за собой увидеть. А когда увидел парусник, вдруг все прояснилось. Конечно, я хочу, чтобы пошел дождь. Но мне и не хочется, чтобы он пошел. Да, вконец измучила засуха.

Ночью пьяные хлопцы ломали лавочку. Я не знаю, слышал или нет. Не помню. Лавочка долго не поддавалась – визжала вывернутыми гвоздями, хрустела досками. Потом долго били ногами толстенькие столбики. Удары гудели в земле. Казалось, все притихло и слушает эту расправу.

Утром я проснулся раньше, чем открыл глаза.

Слышался шум дождя. Он ровно шелестел, не накатывая и не прерываясь. Постепенно в голове все яснело, как будто из раздвоенного изображения получалось одно – резкое.

Я прислушался – в сенях мать жарила картошку.

Дождя не было.

Днем луг был пуст, а по вечерам наплывал туман. Солнце опускалось в мутное над горизонтом небо, и воздух остывал.

Дома все были заняты своими делами. Отец ходил по двору, что-то поднимал, перекладывал; подходя к забору, выглядывал вдоль улицы. Потом с плотным звуком закрывал ворота. Он не хотел так сразу уходить в дом и долго еще медленно ступал, оглядываясь вокруг себя, словно что уронил.

Мать доила корову, и в сумерках тягуче и старательно переговаривались струи молока. Иногда в саду, прошумев в листьях, падало яблоко, и казалось, там кто-то есть.

Я сидел в летней кухне. Свет зажигать не хотелось, чтобы не нарушать сладкого вечернего оцепенения. Глухо стукнула о дверь сарая полное ведро – мать кончила доить. Тяжело подтягивая затекшие ноги, взошла на крыльцо.

Сейчас меня позовут в дом – пить молоко. И чтобы не отзываться на крик, я тихонько вышел на улицу. Что-то ударило по проводам, они загудели, и долгий звук затих в стенах дома. Я никогда не знал, что это такое, и в детстве думал – это птица на лету бьется о натянутые между столбами провода. А может, еще что-нибудь – никогда я не думал об этом долго.

Я ждал, когда меня позовут.

– Ваня! – послышалось, потом еще раз. Отзываться громко не хотелось, и я быстрее вошел на луг.

В небе зажигались звезды, я шел, и казалось, туман таял возле меня. Скоро дома не стало видно, только тусклый свет вставал над двором. Я остановился. Всегда я удивлялся этому: что туман виден только на расстоянии. Когда я в него входил, он отступал, окружая меня, а то место, где был совсем недавно, закрывалось пеленой. А я ни для кого не виден. Дома знают, что я ушел, и если позовут меня, я, может быть, отзовусь, и они будут знать, что я здесь, в тумане. И голос мой, наверное, отсюда будет яснее.

Мне казалось, я ясно вижу все, что есть сейчас там, дома. Отец, чрезмерно сутулясь и потирая руки, как от холода, ходит по комнатам, на столах приподнимая газеты – наверное, ищет программу для телевизора. Потом садится, надевает очки и долго, покусывая ноготь большого пальца, смотрит в нее. Он покачивается на стуле и тихонько гудит себе под нос – так он укачивал маленькую внучку.

Мать уже процедила молоко и ополаскивает доёнку, боясь пролить на пол воду: отец в таких случаях нервничает – психует, как она говорит.

Мать часто ходит из сеней на кухню, и большой крючок каждый раз с размаху стучит по выщербленной впадине на покрашенной белой двери.

Отец складывает очки, как-то по-особенному одновременно кашляет и шмыгает носом и, чтобы сплюнуть, выходит в сени. Там он долго, ползая на коленях, вытирает пол вокруг ведра. Заходя обратно, сильно хлопает дверью, закрывает на крючок и, словно оправдываясь за громкий стук, говорит:

– Совсем двери отошли, что делать? Холода скоро.

И опять садится за стол.

Сейчас уже никому не хочется выходить. Скоро в соседней комнате заговорит телевизор, мать с отцом будут ужинать и, может быть, подумают, где же сейчас я.

Да, наверное, дома всё сейчас так. Я стою здесь, на лугу, рядом речка, до краев заполненная туманом, и он сыреет с каждой минутой. Становится прохладно.

Я начал прислушиваться. Если бы сейчас меня позвали, я крикнул бы громко, не только отзываясь, но и пробуя, как прозвучит в этом воздухе мой голос. Но ничего не слышно – никто не зовет. Наверное, я очень хочу, чтобы отец и мать знали: я стою здесь и думаю – как они там? Я же никогда не скажу им, что я думаю об этом – а как они узнают?

Однажды в детстве мне приснилось, что я шел по этому лугу и меня затащили под землю – или в землянку, или еще куда-то. Я помню даже место, где под землей все это находилось.