– Микит, ты что? – Мать бегала вокруг него, стараясь заглянуть в глаза. – Сёдни ж паска, люди смеяться будут – грех работать. Пошли лучше выпьем. Во, с Васькой и выпьем. Сынок, зови хоть ты его. – У нее начал дрожать голос.

Васька, сразу обозлясь, прошел, не останавливаясь, в хату. Налил из неполной бутылки, быстро выпил.

В окно был виден далекий лес.

Хмель накатил горячей волной; казалось, что невозможно уже будет подняться со скамейки.

…Тогда страшно было смотреть на размозженные кочаны. Все они валялись по-разному. И в эти дни, когда он ходил, как больной, по лесу, хотелось кричать: «Ну а дальше – как? Что – дальше?..» И онемело все внутри, словно отбили в драке, что было раньше здоровым и сильным. Выходил он на край леса и глядел на деревню. И нервно дергалось что-то на ладони.

Никогда больше не было с ним таких минут – ни в мыслях, ни вслух не мог он больше закипеть таким вопросом: «Куда – дальше?» Только злость сковывала тело, как приступ, и он сам ждал конца этого непонятного состояния. И все живое глохло вокруг.

Васька оцепенело смотрел в окно – неясно было, в крестовину рамы или на лес, сквозь мутное стекло, уткнулся его взгляд. На дворе не утихал редкий шум. Васька, без охоты допив бутылку, вышел.

Хорошо пахло навозом – весь воздух состоял из этого запаха. Отец кряхтел в теплом от пара сарае – из двери раз за разом вылетали емкие и тяжелые пласты. Покачиваясь, показался в дверях сарая. Вялым языком попробовал ругаться. Ваську словно кто столкнул с обрыва – он страшно раскрыл глаза и ударил отца кулаком. Тот тихо и покорно упал на кучу навоза, схватившись ладонями за лицо. Мать завизжала и замолкла, потом опять завизжала. Васька споткнулся и ударил ногой. У него что-то лопнуло внутри, загорелось огнем. Глаза остекленели. Ваське показалось, что его сейчас убьют, – он изо всех сил бил ногами, падал, подхватывался, отталкивал мать, и бил – то в навоз, то в тело. Вдруг, оглянувшись, бросился в сарай, ударился плечом о косяк, упал. И все затихло.

Вечером отец, помытый и переодетый матерью, лежал на кровати поверх одеяла. Он слабо кашлял, хрипел, приглядывался к портрету, что висел над окном, – это был Васькин брат. И все старался выговорить:

– Христос воскрес…

Глаза его косили, он их закатывал и, лежа, старался подпереть ладонью щеку. Ладонь слабо соскальзывала.

Васька опять был в лесу. Он ни о чем не думал, но сильно мучился. Гудели еще пустые деревья, ветер гнал рваные облака, и все вокруг было неустойчиво и зыбко.

Бесконечность всего, что он делал, – пугала его. Он чувствовал, что может всего быть и больше – дальше, что это – еще не все, что может с ним быть. Вспоминалось, гудело в голове: «Что – дальше? Куда – дальше?..»

Когда-то, подростком, ходил он по вечерам в другую деревню в клуб. И возле кладбища била его мелкая прохладная дрожь. По деревне рассказывали, как белое пятно, похожее на фигуру человека, медленно плавает по воздуху и цепляется за всеми, кто проходит ночью мимо кладбища. И если человек начинал убегать, пятно только быстрее приближалось. Васька знал, что надо идти тихонько, чтобы не поднимать ветер. Но ноги дрожали и вот-вот готовы были сорваться на бег. Все-таки легче было убегать. Васька часто тогда думал, как можно обмануть это пятно. И мучило больше всего: чем быстрее бежишь, тем быстрее оно тебя догонит. Надо медленно, но душа – не выдержит.

Отца хоронили на Радуницу. Было страшно стыдно людей.

Дома меня не ждали. Висел замок. А ключ был на том же месте, что и сто лет назад – посреди этого родного безмолвия он показался живым.

Порыскав по хате, привыкнув к знакомому запаху и чувству, я вышел на улицу. Дом наш стал немного чужим на ней – повзрослел, как старший сын, приехавший после долгой разлуки к родителям и маленьким братьям. Я вспомнил, как в детстве не мог представить, что для моего друга Витьки его дом такой же привычный и близкий, как для меня – мой. Я усмехнулся – это невозможно было почувствовать и сейчас.

Делать было нечего. Я пошел к лесу, часто оглядываясь на дом. Вокруг было тихо. Я сел на берегу речки лицом к деревне – дом наш еще резче выделялся посреди улицы. И тут я начал думать, что ему чего-то не хватает – непонятно было, до чего не хватает, но это чувство укреплялось все больше. Я посидел еще немного, пошел назад.

Когда-то давно я болел целую зиму и только в марте вышел на улицу. Воздух был уже теплый, но снег еще лежал. Я пригрелся на лавочке и сидел, глядя на оттаявшую у забора землю. И потом всю жизнь весна мне представлялась только такой, как в тот день.

Лавочки сейчас не было – забор без нее был ровный и голый. Через минуту я уже копал ямки, потом закапывал кургузые столбики – делал новую лавочку, отступив немного от старого места. Мне нравилось уставать в такой работе, спешить, тихонько ругаться про себя – руки дрожали, и было радостно.

Когда родители вернулись из города, я уже успел и покрасить. Краска оказалась голубой, и лавочка выделялась посреди густой и усталой зелени. Мать сначала обрадовалась, потом, вспомнив что-то, замолчала.

– Сегодня же Троица. Ты не мог у бабушки спросить, когда работать? Что люди скажут…

Я немножко расстроился, но через час все забылось. Потом мы с отцом, потихоньку разговаривая, втыкали зеленые ветки, которые называли у нас маем. Так и говорили: пошли в лес, май принесем. Одну ветку, кленовую, я прикрепил к лавочке.

Дома мне оставалось быть еще целый месяц, и жизнь потекла по-домашнему спокойно. Работы большой не было, никто мне не мешал. И скоро я стал скучать. Да это была и не скука, а так – обыкновенное ленивое состояние, когда можно долго ходить неприкаянным вокруг дома, подолгу сидеть, глядя мимо книги, а потом ночью невозможно уснуть до самого утра. Я поднимался с кровати, выходил на улицу – в такие минуты бывало душно и чесалось все тело, нервно дергались веки. Не хватало дождя. Воздух висел на одном месте, и самому тоже не хотелось двигаться. Я пил много воды, она была теплой и с пузырьками воздуха на стенках ведра. Утром, когда становилось страшно, я неслышно укрывался толстым одеялом, незаметно засыпал. Просыпался, когда было мокрым от пота все тело – почти к обеду.

Засуха измучила всех – чаще стали слышны в деревне резкие бабьи голоса по вечерам, ругались из-за пустяков, заходясь от злости. Деревенский пьяница Володька Гиман днями спал под забором без причины – неделю он не пил совсем. И все устали думать только о засухе – целыми днями.

Старые бабки, похоже одетые – в черные юбки и белые, горошком кофты, – собирались и, качая головами, осуждали жару. А дождя все не было. Дня два небо вдруг стало пасмурным, но дождь так и не пошел – опять прояснилось. После Троицы прошло две недели. И с каждым днем все вокруг онемевало настойчивей.

По ночам бесилась молодежь – катались на мотоциклах, поснимав глушители, ставили кресты на крылечках домов, выкатывали на середину улицы огромные бревна. По утрам казалось, что все это делал кто-то один – так одинаково безобразно было нарушено за ночь все, что днем находилось в сонном покое.