Ладно уж, пусть останутся без имен, раз так пошло. Лекарь и слуга.

– Я сказал именно то, что хотел.

– Тогда я не понимаю тебя, почтенный, – признался Лютгер, – ведь белая кошма – для тех, у кого есть сын-наследник, верно? (Врач кивнул.) Так бейлербей же и говорил, что великое несчастье – не иметь возможности сидеть на такой кошме. И что он от этого несчастья избавлен.

– Ладно… – Табиб оценивающе посмотрел на Лютгера. – Как видно, это и вправду следует прояснить… для зухиддим.

– Я монахом не родился, почтенный, – холодно возразил Лютгер.

– Ну, все равно – молод был, прежде чем эту стезю выбрать. А в юности мужчина о потомках не думает и умен не бывает. Я, к примеру, не был, – примирительно сказал врач. – Иметь сыновей – великое счастье. Но с возрастом понимаешь: не такое уж счастье – иметь только сыновей. И бейлербей вот уже много лет горько сожалеет, что не дал ему Аллах права сидеть на двух кошмах.

– Белой и черной? – Лютгер по-прежнему недоумевал.

– Белой и красной! – лекарь, потеряв терпение, возвысил голос, чуть ли не рявкнул.

Один из дозорных, объезжавших лагерь, возник неподалеку, развернулся было в их сторону – но, сообразив, что свои, продолжил путь. Даже не различить было, туранец или тевтонец: орденские мечники крепко свыклись с короткими стременами.

– Дочерей у него нет, – уже спокойней продолжал табиб.

– А-а…

Тут не в орденском статусе было дело и не в молодости. Среди мирян, причем любого возраста, Лютгер не знал ни единого, кто бы горько сожалел об отсутствии дочерей. Или вообще хоть как-то сожалел. Сыновья – да, это понятно, как же без наследников? А вот девочки…

Что за извращенное желание! Кому они нужны?

– У бейлербея три жены… впрочем, сейчас уже лишь одна… и множество наложниц в разное время было, – как о чем-то совершенно естественном, сказал табиб, словно он сам подбирал своему повелителю этих наложниц; впрочем, наверное, так и было, – но по сию пору ни одна не подарила ему девочку.

– По сию пору? – Лютгер не смог скрыть удивление.

– Именно так. На седину бороды не смотри, все телесные соки у моего господина крепки, он в мужском деле с любым из вас сравняться может.

Рыцарь улыбнулся. Все-таки лекарь-магометанин не вполне точно представляет себе, что такое монашеский орден.

– Надеюсь, я был внятен, друг мой из числа зухиддим. И попрошу тебя не усугублять горечь бейлербея, упоминая при нем юных девиц – которые сейчас во внучки или правнучки ему могли бы годиться, но дочерями им моему господину не быть… Ты ведь не хочешь причинить ему боль?

– Поверь, друг мой табиб, это самое последнее, чего я хочу, – искренне ответствовал Лютгер.

Нынче выпало безлунье, а угли костра догорели, поэтому к месту ночлега Лютгер шел по гулкому и хрусткому от ветра лагерю в почти полной темноте. На ходу размышлял о том, почему душу Эртургула так растравили образы юных девиц, существующих лишь в звуках песни, тогда как рядом есть столь же юная из плоти и крови. Хотя чего там задумываться о таком: с Сюрлеттой бейлербей всегда держался воистину по-рыцарски. Он вообще был словно идеальный рыцарь из старинных преданий.

Боже правый, до чего же жаль, что столь достойный человек не верует во Христа и обречен аду!..

А еще Лютгер улыбался тому, что их отношения с Бруно, долгое время беспричинно пребывавшие в опасной близости к вражде, сегодня наладились. Даже странно. Впрочем, куда более странно то, что между ними ранее столь враждебное соперничество завязалось. Право слово, ну что им делить – им, стоявшим против смерти плечом к плечу и спина к спине?! Мало ли, кто чей племянник… Все равно их, братьев– рыцарей, здесь всего двое: фон Варен и фон Хельдрунген!

Под сапогом чавкнуло: он промахнулся, в темноте взял левее и вышел к ручью, сплетавшему свой лепет с разбойничьим посвистом ветра.

Потом всю жизнь думал – что было бы, не ошибись он в ночном непроглядье и с самого начала выйди точно к месту, где стоял их шатер?

Так или иначе, это была последняя ночь, до которой его жизнь текла целостно, как река в твердых берегах.

Дальше она словно бы расплескалась на множество озер, каждое из которых существовало отдельно от остальных.

На окраине городка Прада Лютгер фон Варен спешился, отдал коня сопровождавшим его слугам епископа и простился с ними, но не двигался с места еще долго после того, как они скрылись за домами. Начало пути он видел хорошо – широкая каменистая тропа шла прямо вверх по берегу быстрой и шумной речки. Она как бы указывала: «Смотри выше!» – и пришелец смотрел на грозную гряду гор, вглубь которой ему предстояло проникнуть. Слева и справа возвышались окутанные воздушной дымкой пики, покрытые даже сейчас, в разгар лета, снежными шапками.

– Хорошо, что туда мне лезть не надо, – пробормотал он и ступил на тропу.

Очень скоро убедился, что проехать здесь верхом было бы невозможно, как ему и говорили. Отдалившись от речки, она взбиралась, извиваясь, на крутой склон, петляла, местами превращалась в россыпь камней, истертых до блеска дождями и подошвами пешеходов. «Всего пара миль! – мысленно усмехался Лютгер, стараясь не смотреть на почти отвесные обрывы под ногами. – Да тут каждый шаг можно за три считать, а то и за пять!»

Он понимал, что существуют и куда более опасные пути, однако горы – это всегда испытание. Всякий ли выдержит подъем, кажущийся бесконечным, ослепительный солнечный свет, свежий до резкости воздух и простор – воистину бескрайний, порождающий мысли о могуществе сил, создавших сей мир, о бренности и ничтожестве человека?

Но Лютгер за несколько часов осилил этот путь, не встретив ни души, не услышав ничего, кроме переклички птиц в зарослях кустарника да шороха ветра в травах, иссушенных солнцем. Наконец тропа втянулась в темный еловый лес – неожиданное напоминание о родных краях германца. Здесь уже были заметны следы человека: пни от срубленных деревьев, кучки камней у обочины – кто-то выравнивал дорогу; между стволами елей просвечивало небо. Но все равно подъем закончился внезапно. Несколько молодых елочек, торчащих вразброс по верху склона, как будто они с разбегу выскочили на чужую землю и замерли, – а дальше уходящее вниз море травы.

С гребня холма он не увидел ничего опасного или подозрительного. Перед ним открылась широкая, почти круглая котловина с пологими склонами, окаймленная поверху скальными остриями. Вида ничто не заслоняло – ни леса, ни садов, лишь кое-где приземистые деревья обещали сомнительную прохладу в своей скудной тени. Вдали по зеленому бархату лугов серыми облачками бродили стада овец.

И деревня Монталья доверчиво открылась перед чужаком сразу вся – россыпь двухэтажных домиков, обросших пристройками и сараями. Все грубое, каменное, даже крыши; вместо улиц – тропинки. В одном дворе старуха кормила кур, в другом дети играли бараньими позвонками, в третьем на ступенях крыльца о чем-то беседовали мужчина в синей котте и женщина в черной. Голосов их не было слышно, хотя звуки здесь разносились далеко – Лютгер улавливал лай собак и окрики пастухов на дальнем краю котловины.